Суд людской - Василий Немирович-Данченко

«Почётные люди» должны были судить Курбан-Агу.

Хаджи Ибраим сел на большой камень, остальные разместились кругом.

Когда всё было готово, Ибраим громко прочёл молитву.

— Курбан-Ага, князь Хатхуа, — помните: между нами теперь невидимо присутствует ангел Аллаха. Всякую ложь, которая выйдет из ваших уст, — он запишет и передаст ему! Говорите правду, хотя бы вам грозила смерть. Помните, смерть не бесчестна, а ложь покрывает весь род стыдом. Лгать можно только русским.

— Мне нет надобности говорить неправду, — встал князь. — Хатхуа не боится суда выборных.

Он подошёл к Курбан-Аге и положил руку на плечо ему.

— Я требую головы этого человека.

— Что он сделал тебе?

— Мне? До этого никому нет дела! За обиду я сам мщу, и не судьям выдавать мне врага! Между нами канлы!.. Но, видит Аллах, — во время газавата я бы забыл свои счёты. На это и потом будет много времени.

— Ты хорошо говоришь, князь! — послышалось в собрании.

— Я требую головы этого человека, потому что он изменил нам, потому что он служит русским, потому что, если бы ему удалось вчера убить меня, он бы поехал к ним и предупредил их об опасности. Спросите его самого об этом.

— Правду ли говорит князь, Курбан-Ага?

— Правду.

Ропот послышался кругом.

— Да неужели в тебе собачья душа, что ты спас бы врага от газавата?

— Да! Потому что я клялся ему, я служу ему…

— Смерть, смерть! — вырвалось неудержимым криком из стоявших кругом рядов молодых лезгин.

— Молчать! — грозно обернулся к ним Хаджи Ибраим. — Здесь мы судим, а вы только слушайте и учитесь горскому адату и боевой правде… Курбан-Ага — повтори ещё раз: совершив свою месть, ты бы поехал…

— Да! — прервал его елисуец, — я бы сейчас же — у меня скакун лучше вашего — я бы сейчас, не теряя ни одной минуты, кинулся за Шах-Даг, на Самур к ширванцам и тенгинцам, — там стоят именно эти полки, и дал бы знать русским, что вы идёте на них…

— Смерть, смерть! — раздалось уже в рядах судей.

— Смерть ему суждена давно… Ещё на джамаатах, три года назад, он объявлен изменником… Дело не в том… Но смерть мы должны ему выбрать, только выслушав его. Говори, Курбан-Ага, сколько тебе заплатили русские за чёрную измену?.. За сколько золотых ты продал родину и веру?

— Такой монеты ещё нет, чтобы купить меня! — гордо поднял на него горящий негодованием взгляд Курбан-Ага… — Русские мне, как всем служащим у них, платят жалованье, и, благодарение Аллаху, у меня отложено довольно, чтобы твоя сестра, — оглянулся он на князя, — после меня не знала нужды… Но за золото я не продаю души. У меня в роду таких не было… Вы хотите знать, чем меня купили русские?.. Я скажу вам… Потому что вы, глупые горные волки, не имеете понятия о том, что было вчера и что будет завтра, потому что вы, как листья под ветром, уноситесь туда, куда вас влечёт другая сила. Вы легковерны, как дети, и поддаётесь злому уговору, как женщины… Вы сами не знаете, какой судьбе обрекаете родину. Слушайте меня… Мне было десять лет, когда меня привезли в Тифлис аманатом [2]… Ещё недавно этот город курился пожарищем. Персы не оставили в нём камня на камне… Всюду стояли кровавые лужи, и под развалинами домов гнили десятки тысяч мертвецов. По улицам бродили шакалы и волки: они одни жирели от лёгкой добычи. Шах оставил им довольно трупов. Кругом была пустыня: деревни сожжены, жатвы вытоптаны, виноградники и сады вырублены… И вот пришли русские, и точно чудом каким-то, среди запустения и развалин поднялась новая жизнь — выросли улицы, заблистали дворцы, зазеленели сады, раскинулись виноградники, и нивы стали радовать сердце народа, не знавшего до тех пор, что такое безопасность. Отовсюду из горных пустырей, из лесных дебрей возвращались, как рассеянные стада, бежавшие; скоро, ещё недавно покрытые кровью, Грузия и Кахетия закипели мёдом и молоком… Когда мы ехали в заложники, наши матери оплакивали нас. Они думали, что нас зарежут на главной площади перед идолами!.. Прости им, Аллах, их невежество!.. В лучшем случае, родные предполагали, что нас заставят молиться их Богу и перейти в их веру… Что же мы увидели?.. На Майдане вся изукрашенная стоит наша мечеть, другая на Авлабаре… третья — посреди русского города… Муллы почтены, как и русские священники… Ни в семье, где я жил, ни в школе, где я учился, никто не корил меня моей верой, никто не говорил о том, что русская лучше. Я ни разу не слышал предложения изменить Аллаху и его пророку, да будет имя его священно во веки веков! Я видел, что русские содержат школы для мусульман, и имамы в них невозбранно учат детей нашему закону. Я видел, что в войсках у русских служит много магометан, и никто не делает разницы между ними и христианами. Я видел татар между генералами, мусульман-начальников, строго командовавших офицерами христианами, и тогда впервые я понял, что такое русская власть, и научился уважать её… «Но это большой город, там, может быть, они делают это для показа». Признаюсь, эта мысль и мне приходила в голову. Тем не менее, уезжая домой, я плакал… Семья, приютившая меня, как родного, — тоже… Когда я вернулся в горы, — мне показалось, что я попал в ад. Но я был добрым елисуйцем… Обращаюсь к тебе, мой кровный враг, князь Хатхуа: кто меня может упрекнуть в трусости?

— Никто! — громко произнёс кабардинец.

— В жестокости?..

— Никто!..

— В подлости?..

— На твоей памяти нет этого… Свидетельствую…

— Отказал ли я кому-нибудь в гостеприимстве?..

— Никому…

— Не делился ли я с нищими, не одевал ли нагих, не кормил ли голодных?..

— Да, да, да!

— Изменял ли я слову своему?..

— Нет…

— Совершал ли я верно все обряды моей веры? Не выстроил ли я в Елисуе мечеть? Не дал ли золота на школу муршиду Али-Ходже?

И когда князь подтвердил всё это, Курбан-Ага поднял голову к уже сиявшему утренним блеском небу и торжественно проговорил:

— Аллах, о, Аллах! Ты слышал свидетельство врагов моих. Вспомни его, когда через час душа моя предстанет пред твоим вечным престолом. — Итак, судьи, я вернулся в горы и был добрым мусульманином и добрым елисуйцем. И вот, когда я ещё раз и уже навсегда уверился, кто такие русские, они заняли Кубу, все линии Самура, вокруг Шах-Дага их казаки поили своих коней в горных реках и потоках. На стене Искендера великого в Дербенте давно уже развевалось их знамя. И всюду, всюду, куда они приходили и где оставались, — развивались ремёсла, цвела промышленность, начиналась торговля. Всюду вырастали сады, украшались аулы… Сознание безопасности заставляло людей думать о завтрашнем дне, и горцы богатели. Наши мечети загорели позолотой, купола их, как твоя чалма, ходжа, покрылись зелёной эмалью. С конца в конец задвигались караваны. Чем были мы — елисуйцы? Последними из последних! Теперь мы, — гордо возвысил он голос, — первые из первых в горах. Труд и богатство широкою рекою льются за их полками. Они ничего не отнимают, — они платят за всё… Их суды справедливы, как враги, — они великодушны… Посмотрите на жалких персов, на этих презренных собак, которых у нас резали, как баранов. Они выстроили громадный базар. Кто был в Баку, Ленкорани, пусть спросит их, где лучше: под отеческой сенью шаха — кровожадного тирана, — срубившего столько голов, сколько не было часов во всей его жизни, или под строгим управлением русских? И они покажут вам свои дома, полные, как золотая чаша, из которой сладкий напиток уже льётся через край… У себя в Иране они живут, зарывая деньги, как нищие, в смрадных лохмотьях, в проказе, в грязи, в руинах… Им страшно показать богатство, потому что шах отнимет его; — здесь они, как цветы — красуются яркими одеждами, как пёстрые птицы блистают светлыми крыльями и перьями… Так всюду, куда приходят русские… Храбрые и великодушные враги, справедливые судьи, мудрые правители… Служу им, как людям, которые — дадут нам покой, счастье, богатство…