День народного единства - Роман Уроборос

Остается Маня. Шарля. Пися. И еще много-много разных забавных прозвищ, которыми я называл её. Самая запутанная и затянутая. Самая платоническая и чистая история. Прогулки за ручку. Встречи рассветов. Провожание закатов. Она плачет у меня на плече, я вообще ничего не понимаю, а она не говорит. Я ей, зато, говорю. Знаешь, Бельчонок, мне, иногда, кажется, будто мы брат и сестра. Сестра и брат. И молчу, а она плачет. Потом успокоилась, улыбаться начала, чмокнула меня в щечку и убежала. И так всегда. А дальше – это смс-сообщение. Здравствуй шампурок, это я – твой шашлычок. Хочу, чтобы ты меня жарил, а я вертелась на тебе. Я перезваниваю, говорю, Муль, это что за эротические фантазии, у нас вроде… А она кричит, пошел вон, придурок, ты, что думал, пока ты тут четыре года около меня ходишь, у меня никого не было? Ты что больной? И трубку бросила. Я понял так, что смс эту она не мне написала, номер перепутала. На меня как будто небо упало и еще землей чуть-чуть придавило. Я представить просто не мог, как это так. Как она с другими. А я? Я, по-моему, и, правда, конченый придурок. Я вымолил у нее последнее свидание. И в японском ресторане, я делаю ей предложение, дарю кольцо, она его берет и знаками показывает мне выйти вместе с ней на улицу, я выхожу, а она со всего размаха выкидывает кольцо в сугроб. Забегает в ресторан, одевается, выходит и убегает прочь. Больше я ее ни разу не видел. Звонил бессчетное число раз. Потом телефон этот отвечать перестал. Я тогда стал подкарауливать ее около подъезда. Безрезультатно. Тогда я узнал ее рабочий телефон. Позвонил. Она была удивлена и очень сильно разозлилась на меня, начала кричать. Я сказал, что надо поговорить, выяснить отношения, она ответила, что все уже давно выяснено, и она очень просит меня, даже умоляет, не звонить ей больше, что у нее есть парень и она любит его и счастлива с ним. Ту-ту-ту. Всё, поезд ушел. И задним ходом больше не вернется на эту станцию. А я все стою на ней и поезда пропускаю. Надо вскакивать в первый попавшийся – и вперед. Жизнь продолжается. Так я сказал себе. И не переживаю больше. Но иногда прихватит, особенно после виски, сижу, плачу, плохо мне, Писеньку вспоминаю. Это от того, что у тебя секса с ней не было. Был бы секс, ты бы над этими воспоминаниями ржал бы сейчас, как конь.

Что это за голос? А, Пашка. Бутылку минеральной воды «Боржоми» протягивает, мол на, пей. Я выпил, вкуса не почувствовал, а Паша и говорит. Ты, друг, что-то часто от нас отставать начал. Смотри не отставай. Отстанешь – замерзнешь. Снег. Снег. Снег вокруг и с неба падает. Темнеет. А гору прожектора высветили. Петька с Иваном нетерпеливо вдали с ноги на ногу перетаптываются. Побежали мы с Пашкой их догонять. Постояли, выпили гранатового сока, дальше идем. Снег глаза слепит. Ветер с ног сдувает. Ноги вязнут. Все. Корни я пустил. Дерево. Ветки без листьев на ветру шумят. Холодно. Я – в полусне. Не сплю. Прислушиваюсь к вьюге. А мне и говорят: посмотри, вот природа. Приглядись. И приглядываюсь. Стада бегут. Муравьи. Насекомые. Негры танцуют рэп. Птицы летят. Рыбы плывут. И вся эта биомасса. Викинги. Металлисты. Она несется как река горная, сметая все на своем пути. Вглядись в нее. И я вгляделся. Это земля. Элемент земля. А теперь, говорят, смотри, это – бог. Или как там у вас называется. Я вгляделся. Увидел огонь. И понял. Элемент огонь. А теперь смотри ещё. Это ты, я внутрь себя внимательно посмотрел. Увидел траву пожухлую, которую ветер гнет к земле. А, я – трава. Нет, я – ветер. Элемент воздух. А теперь смотри. Смотрю, бог и природа перетекают друг в друга, взаимодействуют. А я с кем взаимодействую. Вижу, бабы голые, големы, опять бабы, рожи, дьявол, рыцари, карлики, пенис, жаба, одежда, стог сена, квадрат, Малевич, и что? Мне говорят, что? Чередование форм. Элемент какой? Я говорю – вода. Это что? Процесс творения говорят. А что такое процесс творения? Выборочное наполнение содержанием бесконечного потока форм, говорят. А кто творит? Ты. А он? А он создает. Он – создатель Вселенной. А вы все творцы. Разницу чувствуешь? И что получается? Крест. С четырьмя сторонами. Огонь – бог. Земля – природа. Человек – воздух. Процесс творения – вода.

Дебилы, демоны чертовы – вон из моего мозга! Запутали. И музыка цирковая заиграла. Я выхожу на сцену. Во фраке. В штанах красных, с дирижерской палочкой. А на сцене джазовый оркестр. Три саксофониста. Трубач. Тромбонист. Контрабасист. Ударник. Пианист. Я взмахиваю палочкой, и музыка прекращается. Поехали. И зачем я нужен? Они без меня прекрасно справляются. Какая изумительная какофония! Всегда мечтал иметь отношение к такому удивительному безобразию. Что это? Телепатический джаз говорят. Божественно. Все вроде бы играют невпопад. Вразнобой. Но если вслушаться удивительная гармония есть в этой музыке. И понимаю, что есть еще женщина негритянка, которая находится за тысячи километров отсюда, возможно даже в Нью-Йорке, которая, улавливает эту музыку, слышит ее. И поет под нее. Божественно. Какой голос. Какое лицо, какая кожа, какая фигура. Влюбился. Как Вас зовут девушка – Донна Саммер. Она их ведет. Они – аккомпанируют ей. Удивительно. Слушал бы ее и слушал. Нет. Это я всех веду. Они меня слушают. Я – проводник Абсолюта, который через меня проявляет эту музыку. И который и есть единственный её автор. Как, впрочем, и всего остального.

Проснулся. Рот открыт. Горло все забито сухими комками. Иду в ванную, поласкаю рот, мою лицо теплой водой. Ну и ночка, что сегодня полнолуние, что ли? Сны снятся странные, страшные порой. А вообще. Что такое сон? И чем сон отличается от реальности? И можно ли во сне, например, с девушками небесной красоты знакомиться? Жениться на них? Трахать? Или, например, найти во сне огромный чемодан, набитый стодолларовыми купюрами и перенести их сюда, в явь? Круто бы было. В огромный чемодан, наверное, миллион долларов поместится. Или нет, лучше чемодан, набитый под завязку купюрами по пятьсот евро. Так больше. Во сне бредовые мысли. И здесь, тоже не менее бредовые. Всё, не усну больше. Пять утра. А спать надо. Завтра, ведь, ну самое позднее, в девять надо вставать. Потому что решили мы все в «Сандуны» сходить. Но «мы» ведь все богатые. А ты последние две тысячи пропьешь и дальше, где бабок возьмешь? Ну ладно. Займу где-нибудь. Ну, может, у мамы с папой. О, или у Пашки. Он олигарх. Не зря же он сегодня мне со своим братом Петей снится. Аргентина ещё эта. Аргентина мне точно взаймы не даст. Там, по-моему, постоянный государственный дефолт. Или это у Бразилии? Не помню. На улице безлюдно. Это понятно. Кто второго января в пять утра будет по улицам ходить? Не могу думать, устал. Вчера перепили. До сих пор не могу отойти. Настя моя еще скандал устроила. Не пей на посошок! А я все равно выпил с Сержем мартини из бутылки. Она уехала. Ну и бог с ней. Надоела. Так. Спать. Я, по-моему, под альбом группы Can «Tago Mago» очень хорошо засыпаю. Редко, когда до середины второй стороны дослушивал. Сразу в крепкий сон проваливался.

Так вертушку включил, усилок. Идите сюда виниловые пластиночки мои. Это увлечение от моего брата по наследству мне досталось. Он мне свою коллекцию, пластинок так сто, оставил. С этого все и началось. Теперь я каждый месяц пластинки покупаю. И не абы какие. А все прог-рок, психеделия шестидесятых, краут-рок. Так иди сюда, дорогая моя. Хорошая. Конвертик, теплый на ощупь. Вынимаю первую пластинку. Она у меня в целофанчике находится. Вынимаю. Священнодействие. Не дышу. Очень аккуратно пластинку вынимаю. Задержал дыхание. В руках. Дунул слегка. Сдул пылинки. Между ладонями сжал по краям. Тряхнул осторожненько. Края острые. Пластинка пахнет. Чем? Не задумывался. Винилом, наверное. Осторожно поставил на вертушку. Нажал на кнопку. Пластинка завертелась-закружилась. Аккуратно платочком специальным пыль оставшуюся стер. Подвел иголку к краю пластинки. Нажал на рычажок. Иголка с характерным звуком опустилась на пластинку. Оргазм. Заиграла музыка. Я – под одеяло. Глаза закрыл. Уши открыл. Музыка прекрасна. Жизнь прекрасна. Жить стоит.

Не стоит. Не стоит тебе отставать от нас. Петя говорит. Смотри, до вершины совсем чуть-чуть осталось. Ten minutes, fifty meters. Это Иван зачем-то по-английски заговорил. Петя, Паша, Иван дорогие мои. Я с вами. До конца. Я пойду. Я дойду. Я сваливать больше в явь и в другие сны и в явь других снов не буду. Пойдем, гора – это важно, вершина – это цель. А мы на ней для того, чтобы все поняли – гора существует, она есть. Ее можно руками потрогать, ногами на ней постоять. Вздохнуть полной грудью горный вершинный воздух, в котором мало кислорода. Ой, как мало кислорода. И надо потом вниз. Быстро вниз, чтобы не умереть, чтобы не потерять сознание. Не упасть. Не остаться навсегда на горе этой грозной и родной одновременно. Хотя, я думаю, не самая страшная смерть. Не самая. Идем. Холодно, дышать не могу, ноги отнимаются. Вдруг видим, дом. Иван говорит, что нам не стоит туда заходить. Он отвлекает. Отвлекает от цели. Так всегда, повторяет он. Что-то прекрасное всегда отвлекает от цели, обманывает. Притворно шепчет на ушко, что оно, это прекрасное, и есть цель. Иван, ты оказывается очень глубокий демон. Иван остановился. Посмотрел на меня глазами своими бездонными. Дискуссия нешуточная назревала. Но Петр и Павел уже в дом вошли. И Иван сказал. Ладно, потом поговорим. И побежал к дому, быстро зашел, а дверь открытой оставил. Я тоже зашел. И как-то сразу понял, что за стенами дома – лето. Жаркое тропическое лето. Или субтропическое. Где мы, в Африке, в Мексике или в Непале? Не знаю. Знаю только, что жарко за стенами дома, а в доме самом прохладно. Да и я одет уже по-летнему. В шортах, в футболке в сандалиях на босу ногу. Дом изнутри деревянный, без мебели, огромный, двухэтажный. Это все, что я могу о нем сказать. Во сне же всегда так. Вроде находишься где-то, а попроси тебя описать это где-то, тут затык и наступает, потому что размыто всё, нечетко и тебя ещё из одного места в другое постоянно перетягивает сила неведомая. Но в этом доме, я бывал раньше очень часто. Во сне, скорее всего. Все знакомо, все родное. За занавеской сидят люди какие-то смуглые, затаились. К моим шагам прислушиваются. Звон по всему дому распространяется. Бум. Бум. Бум. И звуки эти поднимают меня к потолку. Потолок деревянный. Я его рассмотреть внимательно могу. Каждую трещинку, каждый гвоздик, каждый заусенец, каждую пылинку-паутинку. Но не хочу. А хочу я понять, как же мне удается летать, используя всего лишь звон тибетской поющей чаши? Ощущая вибрации продольные и поперечные, как? А вот если я в Москву вернусь, если проснусь, смогу так?