Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, если ты клянешься, то и говорить нечего.
Эти речи и препирательства продолжались в различных вариациях при каждой их встрече, но ни Борис Маковер, ни его гости от этих споров не уставали. Зимний вечер только начался. Из семи присутствовавших мужчин пятеро были без женщин. Соломон Марголин, который был доктором медицины, двадцать лет назад женился в Берлине на немке. Но в тысяча девятьсот тридцать восьмом году она ушла от него к нацисту и взяла с собой их маленькую дочурку Мици. Жена профессора Шраги погибла в Варшавском гетто. Герман до сих пор не был женат. У Герца Грейна как раз была семья, но он принадлежал к числу тех мужчин, которые, идя в гости, не берут с собой жену. Он сидел на шезлонге и беседовал с Анной, дочерью Бориса Маковера и женой Станислава Лурье. Грейн доверительно шепнул ей:
— Они уже начинают обсуждать еврейский вопрос.
И Анна ему отвечала:
— Я уже слышала эти речи, когда была вот такой маленькой.
При этом она показала рукой, как мала была. Ее палец украшал перстень с крупным бриллиантом, сверкавшим в свете ламп всеми цветами радуги.
2
Станислав Лурье, зять Бориса Маковера, спорил с Германом. Племянник Бориса Маковера был и остался коммунистом. Станислав Лурье был и остался противником коммунизма. У него была одна претензия к Америке: почему американцы не сбросили атомную бомбу на Москву вместо Хиросимы. Но одно у Германа и Станислава Лурье было общим: оба они великолепно говорили по-польски. Станислав Лурье был в Варшаве адвокатом. Прежде чем Герман ушел защищать Мадрид, он учился на юридическом факультете. Теперь Станислав Лурье говорил:
— Проше, пана. Я знаю все, что вы думаете. Я знаю марксизм лучше всех марксистов. Я и сам, к сожалению, какое-то время занимался глупостями. Даже верил какое-то время в Ленина. О, в молодости обязательно надо совершать ошибки. Если молодой человек не делает ошибок, с ним что-то не в порядке. Однако надеюсь, что в одном вы со мной согласитесь. В том, что без дяди Сэма, без его помощи, без ленд-лиза ваш товарищ Сталин не взял бы Берлин. С этим может согласиться даже стопроцентный сталинист…
Казалось, что Станислав Лурье умоляет Германа. Станиславу Лурье уже перевалило за сорок. Низкорослый, широкоплечий, со слишком большой головой с растрепанными рыжеватыми волосами, среди которых тут и там уже попадались седые, и с лицом, казавшимся надутым или отечным. Брови густые, под желтыми глазами голубоватые мешки, поросшие каким-то желто-зеленым мхом. Ноздри на редкость большие. Посреди узкого лба углубление — то ли морщина, то ли рубец. Что-то тяжелое и дикое было в этом человеке, который, казалось, постоянно пребывает в полусне.
Герману едва исполнилось тридцать три года, но выглядел он старше. Ростом он походил на своего дядю, но ему не хватало дядиной уютности. Четырехугольная голова, короткая стрижка, как у военных (в Испании Герман дослужился до звания то ли капитана, то ли майора), и серые, холодные как сталь глаза, смотревшие из-под пенсне. Говорил он медленно, с продуманностью дипломата, обязанного осторожно взвешивать каждое слово. В голосе его звучала какая-то деревянная жесткость.
— Никто не может знать, как пошло бы дело без ленд-лиза. Это академический вопрос. Достоверно одно: Америка откладывала открытие второго фронта до тех пор, пока Советский Союз не одержал окончательной победы.
— То есть вторжение во Францию было излишним? — спросил Станислав Лурье.
— Силы фашистов были уже сломлены…
— Дали бы Сталину написать мировую историю, он бы, наверное, утверждал, что союзники воевали на стороне Гитлера, — с горечью сказал Станислав Лурье.
— До Сталинграда они все еще надеялись на поражение Советского Союза…
Станислав Лурье приподнял брови. В желтых глазах таился гнев. Правая рука, широкая, тяжелая, с набухшими жилами и широкими ногтями, шевельнулась, словно он собирался отвесить оплеуху. Но рука осталась лежать на колене. Он только сказал:
— О Господи, как велика сила лжи! Непомерно велика и могуча! И глубока, как пропасть!..
* * *
Борис Маковер не был ученым евреем ни в религиозном, ни, уж конечно, в светском смысле. Но он любил и Тору, и науку. Он был счастлив, занимаясь торговлей. Тем не менее Борис не раз сожалел о том, что он не раввин, не ученый, не писатель. Борис Маковер был невысоким, ширококостным, со слишком крупными для приземистой фигуры руками и ногами, большими черными глазами, горбатым носом и толстыми губами. Бородку он стриг наподобие буквы «Т». Голосом отличался воистину громовым. Он немало лет прожил в Германии, но все еще разговаривал на варшавском идише, не выучив толком ни немецкого, ни английского. Он мог изучить лист Гемары, но, когда ему приходилось написать коротенькое письмецо на иврите, оно изобиловало ошибками. Единственным талантом обладал Борис Маковер — талантом торговца. Он ощутил запах этого ремесла, когда приехал из Гаваны в Нью-Йорк. По-английски он не понимал ни слова, но, покрутившись по Нью-Йорку четыре недели, уже знал, где можно сделать деньги. Разве сложно было разбогатеть в те годы? Вашингтон швырялся миллионами. Борис Маковер стал компаньоном на фабрике по производству кожаных изделий. Тут у него нашлись деловые партнеры, с которыми он торговал еще в Берлине, и он получил кредиты, наладил связи, заключил контракты. Борис Маковер имел обыкновение говорить, что в торговле, как и во всех других делах, есть один прямой путь и множество кривых. Идти следует только по прямому. Совсем другое дело книги. Это море, по которому можно плавать всю жизнь и не добиться никакого толка. Он не раз слышал, как раввины, профессора, писатели называли друг друга невеждами, тупицами. Как бы глубоко любой из них ни вникал в премудрости маленьких буковок, другой все равно кривил бы губы.
Но он, Борис Маковер, любил слушать, как эти головастые люди разговаривали, спорили между собой, сыпали поговорками и даже как они оговаривали друг друга за спиной. Доктора Цодека Гальперина он, Борис Маковер, содержал еще в Берлине. Цодек Гальперин слыл великим человеком. Он учился на философа в Швейцарии и какое-то время был доцентом университета в Берне. Написанные по-немецки сочинения Цодека Гальперина о Канте, Соломоне Маймоне[17] и Германе Когене[18] цитировали в учебниках по философии. Его обзорами,
