О «Мире искусства» - Кузьма Петров-Водкин

Пробным камнем для учета будущего раздела была выставка «Салон», организуемая С.Маковским в залах Меншикова. Эта выставка и должна была принять целиком в себя ядро «Мира искусства», старое дягилевское ядро, и расшириться молодежью, из которой можно бы было комплектовать живой материал для вновь возникающего общества.

Маковским же готовился журнал «Аполлон», долженствующий выражать идеологию петербургских художественных кругов.

О затее с «Салоном» узнал я тогда случайно, и я решил повидать Маковского, чтобы предложить ему мое участие на этой выставке.

В огромном, только у письменного стола освещенном, кабинете, утопая в высоком кресле, средневековым силуэтом сидел Маковский.

На поручне кресла свешивалась тонкая, длинноноготная рука с «вечным» талисманом-браслетом.

Будущий «Аполлон» слегка повернул ко мне голову и после ознакомления с целью моего прихода, грассируя, произнес об избранности тех художников, кои удостоятся участия в «Салоне».

Эта комедия снобизма, холодка, рассчитанных улыбок, гримас за вашею спиною у Маковского была наивна, он зачастую срывался, но вообще этот стилик был свойствен ядру «Мира искусства».

Отсутствие богемных, художнических взаимоотношений лишило его членов искренней, профессиональной спайки, благодаря чему часто побочные симпатии играли видную роль при оценке тех или иных участников, на стенах выставок появлялись какие-то вежливые мальчики и дамы, имеющие весьма малое отношение к живописи.

Маковскому я сказал:

— Приезжайте. Посмотрите, может быть, и для такого «Салона» подойдет.

Ушел я обозленный.

Надо отдать справедливость Маковскому в деловитости и организаторстве: на следующий день минута в минуту он был уже среди моих работ.

Тут он изменился, загорелся, сбросил свой сплин. Мне предлагалась целая стена «Салона» для циклов «Африканского» и «Парижского».

Впоследствии при том или ином моем успехе Маковский заявлял с удовольствием окружающим, что это он первый открыл меня. Ну что же, он прав в порядке очереди, но в прессе, на художественной улице это приписывалось целиком Александру Николаевичу Бенуа, и когда академическая пресса со всей желчностью хотела задеть Александра Николаевича, то обычно ушатами этой желчи поливались мои полотна. Вот тебе, Бенуа, получай, — сквозило в этих упражнениях.

На «Салоне» я познакомился с центральными фигурами «Мира искусства» и был ими тепло и участливо принят.

В чем обаяние Дягилева, Бенуа, Сомова, Бакста и ближайших к ним людей?

На рубежах исторических переломов возникают такие созвездия человеческих групп.

Они знают многое ценное за их спинами и несут собой эти ценности прошлого. Из пыли истории они умеют извлекать вещи, оживлять их и давать им близкое современное значение.

Они знают неизбежность конца доживаемой ими эпохи, поэтому у них острота романтического скепсиса, волнующая элегичность их настроений. Они — это предреволюционные романтики.

История петербургского периода воскрешена «Миром искусства».

Оживлен Петр, бродящий городом Невы. «Медный всадник», «Пиковая дама» в иллюстрациях А. Бенуа до ощупи дают Петербург Пушкина. А.П. Остроумовой, Яремичем оценены, оживлены и поднесены зрителю арки, колонны, завитки решеток Петербурга.

И по усадьбам и городкам страны проснулись, отряхнулись от пыли прекрасные всхожести.

В парках подымаются жеманные тени Сомова, чувственная Пряность этих дам и юношей вторгается в современность.

Мудрый ядовитый эстет Бакст выкапывает «античные ужасы», раздевает и одевает современность плотоядными шелками Востока.

Добужинский со свойственной ему нежностью умиляет нас простотой и детскостью провинции.

С.П. Дягилев, организующий эстетику, оперирует этим материалом — ахает Европу дикими плясками скифов, трагическими звуками Мусоргского; дирижирует, советуется и командует в плеяде «Мира искусства». Есть ли все это ретроспективность и только?

Нет! Прошлое здесь лишь для того, чтоб от него рикошетом возникло современное.

Жутко, затхло от несегодняшнего дня, но извольте перечувствовать: подходим к точке; свои…сегодняшние горизонты темны, милостивые граждане, — так мыслил я для «Мира искусства».

Удаляясь по спирали и радиусам от Ядра, возникают «балаганчики», «привалы», «бродячие собаки», стилевая мистика, декадентство, безвкусица и пошлость.

Читая с огорчением посмертный дневник Блока, ужасаешься, какими пустотой и мещанством наказывались даже такие, как Блок, когда они теряли платформу эстетического равновесия «Мира искусства». «Вкус и Мера Вещей» — лозунг Ядра. Все «слишком выраженное» им отметается.

Искусство не поучает, не философствует — оно радует. Как бархатные блузы и длинные волосы не означают еще художника, так «запросы» и «переживания» не характеризуют подлинного искусства. Бывало, приходили к «Миру искусства» некие личности с «трагедиями исканий», но их надрывный голос, жесты для них же самих вдруг оказывались столь шутовскими, что они стыдно смолкали, и случалось это от сдержанной улыбки Кости Сомова, нетерпимого ко всему, что вне круга его друзей и близких.

Александр Николаевич Бенуа был центром второго «Мира искусства». Его «Художественные письма» были установками на данное явление в области искусства.

С этими «письмами» в руках обходили посетители данную выставку. Сказанное Бенуа утверждалось и принималось паломниками. Таков был его авторитет. Сколько работал Бенуа и пером, и кистью, и в театра! Каждый день вы могли видеть у Александра Николаевича новые эскизы, проекты — и это наряду с огромной работой по «Истории живописи всех времен и народов». Казалось бы, весь высыпался он в этой занятости. Нет, он тончайший собеседник, он развернет перед вами патриархальную древность, он коснется близкого, случившегося сегодня, и тут и там вас обласкивает, я бы сказал, эстетикой проверяемого мироздания. Обаятельный был Александр Николаевич, когда он этого хотел. Но этот баловень жизни, домашнего уюта становился неузнаваем, когда его хотя бы случайно погладили против шерстки.

Леон Бакст в войлочного цвета парике, в ватном цилиндре, в ярком галстучке воспламенялся выдающимися оригинальностями на выставке.

— Шуга, Шуга, это погазительный художник (Бакст не выговаривал «р»), а ты о нем ни строчки… Какая линия, нет, ты посмотри. C'est charmant quelle ligne. — Бенуа тащим был Бакстом к холсту, о котором шла речь, и перед картиной происходила дружеская дискуссия, соблазнительная для обступивших посетителей.

Разговор был тонко инструментован: «Слышите, — шептали около, — Бакст выдвинул новые принципы».