Великая Война и Февральская Революция 1914-1917 годов - А Спиридович

В те первые дни войны как-то странно сильно стали говорить в Петербурге о шпионаже немцев. Имя графини Клейнмихель, у которой, будто бы, был политический салон, где немцы почерпали много нужных сведений, было у всех на устах. Рассказывали, что ее арестовали. Говорили, что уже даже расстреляли за измену бывшего градоначальника Д. Все это были досужие сплетни, вздор, но ему верили. Были даже очевидцы расстрела.

Ко мне приехал один из состоявших при Вел. Князе офицеров и просил сведений о проживающих в Петергофе немцах и об их арестах. Я направил его куда следует и помог чем мог.

А что же делало соответствующее отделение нашего Генерального штаба, спрашивал я работавших целую ночь у меня в канцелярии офицеров. Почему же оно дает вам эти данные, почему вы обращаетесь к нам, когда это совсем нас не касается? Почему? А знает ли оно - это учреждение, - что хозяином единственно приличной гостиницы в Петергофе - "Самсон" - уже 25 лет состоит немец? Что летом он справлял свой юбилей, на который из Петербурга приезжали чины немецкого посольства? А знает ли оно, что чуть не в каждом номере "Самсона" висит портрет Мольтке, Бисмарка или иного немецкого генерала? Офицер делал удивленные глаза. А знает ли ваше начальство, что постройкой железнодорожной ветки, что пойдет по берегу из Петербурга к Петергофу, ведают немецкие инженеры? Ну, так вот и доложите кому следует у Вел. Князя, закончил я свои справки. На Знаменке забили тревогу, благо Вел. Князь еще был там.

1-го августа ст. ст. Великий Князь отбыл на фронт. Едучи на вокзал, он еще раз заехал попрощаться к Государю.

3-го вечером Государь с семьей выехал в Москву. Того требовала традиция объявления войны. Для нас вопрос личной охраны Государя упрощался относительно русских, но усложнялся относительно немцев. Ожидать теперь нападения на Государя со стороны какой либо русской революционной группы не приходилось. Это было немыслимо психологически. Но, среди проживавших в России немцев, всегда мог найтись какой либо молодой фанатик, который, при общей повышенной нервозности, мог произвести покушение во славу своей родины. И вот, по этим соображениям, приехав в Москву за несколько дней до прибытия Государя, я говорил на эту тему с градоначальником, с военными властями и были приняты меры предосторожности, соответствующие новой обстановке. Тут, впервые, стало вырисовываться, не всегда ясное и определенное, отношение московских властей к немецкому вопросу в нашей внутренней жизни, что позже и повело к немецкому погрому в Москве.

4-го числа Государь с семьей торжественно въехал в Москву под звон колоколов, встречаемый еще с большим, чем раньше, энтузиазмом. Теперь в нем, как в единственном Верховном вожде, видели главное спасение родины и здесь, как нигде, выказалась вся неуместность присвоения этого титула, свойственного только Государю, Вел. Кн. Николаю Николаевичу. Это шло к умалению царской власти, к смешению понятий и послужило позже одной из побудительных причин принять в критический момент командование над армиями, принять эту власть Верховного Главнокомандующего в свои руки.

Блестяще прошел большой выход, прекрасны были речи, обращенные к Государю, но все, что делалось в Москве, не могло затмить тех минут, которые были пережиты в Зимнем дворце 20 и 26 июля. Встреча там Государя с народными представителями покрывала все. И все, что делалось в Москве, была только историческая традиция, лишенная прежнего политического значения. Было и обстоятельство, внесшее нотку горечи в то пребывание в Москве. Наследник был болен. Не мог ходить. На выходах его носил на руках казак-конвоец. В народе много про это говорили. И когда, как в сказке, прошел по устланным красным лестнице и помосту блестящий кортеж из дворца в Успенский собор и скрылся там, в толпе стали шептаться о больном наследнике, о Царице.

А та, бедная, не менее его больная нравственно, чувствуя на себе как бы укоры за больного ребенка сжав губы, вся красная от волнения, старалась ласково улыбаться кричавшему народу. Но плохо удавалась эта улыбка Царице, бедной больной Царице... И, теперь, после прохода шествия, народ по-своему истолковывал эту улыбку. И не в пользу бедной Царицы, так горяча и искренно любившей свою вторую родину и принесшей ей, того не желая, так много вреда. И когда, после службы, принимая доклады, я выслушивал немногословные, но выразительные фразы, которые слышны были в толпе про Царицу и "старца", нехорошее чувство закипало по адресу тех, кто провел его во дворец.

8-го августа Государь принял городских голов со всей России, собравшихся в Москву для разрешения вопросов о помощи раненым. Зарождался Союз городов, так много принесший потом хлопот правительству, так много принесший пользы и так много истративший бесконтрольно народных денег.

В тот же день Государь покинул Москву и отправился в Троице-Сергиевскую Лавру. Отслужили молебен, приложились к мощам Угодника. Архимандрит Товий благословил Государя иконой явления Богоматери преп. Сергию. Икона писана на доске от гроба Преподобного. Со времен Алексея Михайловича она сопровождала Государей в походах. Его Величество повелел отправить икону в Ставку.

Из Лавры Царская семья вернулась уже не в Петергоф, а в Царское Село.

Непохожая на прошлые года пошла жизнь в Царском Селе. Все было занято войной, все для войны. Повсюду в Царском устраивались госпиталя. Государыня работала в этом направлении не покладая рук. Выдвигались по новой работе новые люди. Говорили о блестяще проведенной мобилизации, что приписывали Сухомлинову и главным образом Лукомскому. Объявленный 3-го августа манифест к полякам поднял большие разговоры. Было не понятно, почему такой важный акт издан не от имени Государя, а Вел. Князем. Многие видели в этом умаление царской власти. Порицали Сазонова.

Объявление 10-го августа Японией войны Германии придало больше уверенности в окончательной победе. Это совпало с первыми хорошими вестями с фронта.

4-го и 5-го августа наши армии Северо-Западного фронта, 1-ая под начальством ген. Ренненкампфа и 2-ая ген. Самсонова, под общим управлением ком. фронтом ген. Жилинского, начали наступление на Восточную Пруссию. Делалось это по настойчивой просьбе французов. Надо было оттянуть наступавших на Париж немцев. Армия ген. Ренненкампфа стремительно вторглась в Пруссию и победоносно продвигалась вперед, сметая все на своем пути севернее Мазурских болот. Южнее Ренненкампфа наступал Самсонов, обходя болота с Запада. Стали приходить первые радостные вести. Прилетел слух о легендарных подвигах казака Крючкова. Дошли вести об отдельных подвигах гвардейской кавалерии. Конной Гвардии ротмистр барон Врангель, в конном строю, взял неприятельскую батарею. Но вскоре поползли и нехорошие слухи. В Петербург стали подвозить раненых. Заговорили, что в армии Самсонова что-то нехорошо. Ставка молчала, что увеличивало тревогу. И вот, стало известно, наконец, что армия Самсонова понесла поражение.

17-го, августа ст. ст. немцы окружили наши 13, 15 и часть 23 корпуса и взяли в плен до 90.000 ч. Пропал без вести ген. Самсонов. Говорили, что застрелился. Все эти сведения проникали от раненых и разными путями. Когда же появилось запоздалое сообщение Ставки, ему уже не верили. Над ним смеялись. И пошли разные вздорные сплетни. Стали болтать о какой-то измене ген. Ренненкампфа, стараясь этим объяснить наше поражение. Конечно, это был полный вздор. И уже тогда было заметно странное явление, которое неизменна продолжалось затем всю войну. Всякому вздорному слуху об измене в тылу как-то злорадствовали. Точно, если бы это и была правда, то измена-то вредила нам же, а не кому иному. Точно, если бы это и была правда, то, как будто, это не был наш позор.

Сильно стали бранить Генеральный штаб и вообще генералов. Бранили Ставку, что та, ради помощи французам, пожертвовала несколькими сотнями тысяч, заведомо зная, что наступление на Восточную Пруссию обречено на неудачу. А те, кто был против войны с Германией, выставляли случившееся, как первое доказательство их правоты. Заговорили о записке Дурново. Вернувшийся в Петербург Витте, не стеснялся говорить о безумии войны против Германии. Доказывал, что нужно с ней покончить. Это доходило до Государя и очень его сердило. Говорили о существовании у нас германофильской партии.

Между тем с Юга, из Галиции, шли радостные слухи. Армии Юго-Западного фронта (3-я, под начальством ген. Рузского, 8-ая - Брусилова, 4-ая - Зальца и 5-ая - Плеве) под общим управлением ген. Иванова, начав наступление с 5 по 10 августа, успешно продвигались по Галиции. После упорных боев противник стал отступать. 20-го был взят Львов. 30-го Австро-Германская армия уже стала отступать по всему Юго-Западному фронту. Определилась решительная наша победа. Имена ген. Брусилова и Рузского, как главных виновников победы, повторялись всеми. Хорошо говорили о генералах Лечицком, Плеве, Эверте. Овладение искони русскими областями Галиции, откуда упорно изгонялось все русское и откуда насаждалось новое немецкое украинофильство, подняло вновь взрыв патриотизма среди правой интеллигенции. Вновь вспыхнуло недоброжелательство ко всему немецкому. Все немецкое порицалось. С. Петербург был переименован в Петроград. Некоторые стали менять немецкие фамилии на русские. Штюрмер сделался Паниным, хотя все продолжали именовать его Штюрмером.