Всего лишь быть - Мирон Высота

1.

Зинаида Пафнутьева открыла кухонные ящики, и в двадцатый, наверное, уже раз, тщательно их оглядела. Пачка соды, пакет серых макаронных изделий и мышиные какашки на выцветших газетках. Ничего нового. Собственно, ничего нового там давно не появлялось.

На столе тоже уныло — захватанная солонка в виде рыбки и вазочка с ирисками «кис-кис», такими старыми, что Зинаида ела их сразу с неотрывающимися фантиками. Швыркала по утрам пустой чай, с ириской за щекой.

Можно было еще слазить в погреб. Но, во-первых, крайний раз одна из ступенек треснула. Только вот вспомнить бы которая? Жди теперь, что лестница рухнет под тяжелым Зинаидиным телом. Во-вторых, а чего она там в том погребе не видела? Мутные банки с огурцами? Так им лет десять. Еще мать катала. Ну, мешок старой картошки. Или морковки? Так ему тоже сто лет в обед. Он прошлой весной пророс, того и гляди побежит — во все стороны торчат желтоватые корни. Ничего в этом погребе нет. Разве что притаилась где-то у самой дальней стеночки баночка с вареньем.

Зинаида взяла фонарик и откинула крышку погреба. Снизу потянуло сыростью и гнилью. Осторожно, каждое мгновение ожидая, что ступеньки не выдержат, она спустилась вниз.

Батарейки в фонарике еле жили. Свет от него шел желтенький, слабенький, да и тот дрожал и грозил совсем исчезнуть. Зинаида наступила на мешки. Те уминались под ее мощными, толстыми ногами в калошах, хрюкали, скрипели, цеплялись за подол корнями. Она пролезла к самой дальней полки, к банкам с болотистой на вид жижей, внутри которой нет-нет да мелькнет в мутной водице белый бок огурца, словно животное на речном илистом дне.

Раздвинув тяжелые банки, Зинаида углядела что-то накрытое рогожкой в самом уголке. А под рогожкой вдруг обнаружилась настоящая человеческая голова. Пока Зинаида трясла фонарь, чтоб взбодрить еле живые батарейки, голова открыла глаза.

Зинаида фонарь выключила от греха и полезла наверх. Лестница предательски хрустнула, но выдержала.

Там она вышла на веранду — продышаться. Достала из неработающего холодильника початую бутылку беленькой, вынула пробку, плеснула в стакан, выпила и закусила ярко-красной гроздью рябины, что свисала с ближайшего дерева.

Потом повторила процедуру.

Вернулась в дом, потянулась было закрыть вонючий погреб, как из темноты, из самого нутра услышала:

— Эй, баба? Как там тебя? Слушай, чего скажу.

Была бы на месте Зинаиды натура более чувствительная, какая-нибудь балерина или библиотекарша, она бы непременно грохнулась в обморок. Но Зинаида оказалась не из таковых, поэтому немного поколебавшись, она наклонилась к зияющей в полу дыре и спросила:

— Чего?

2.

Выглядела голова так себе. Волосья все спутанные, внутри прически брошенное мышиное гнездо. Рожа чумазая — пыль да паутина.

Зинаида пробовала оттирать закопченное лицо тряпкой, но только намучилась. Налила в таз воды, положила туда голову вроде как арбуз и давай уже мыть по всем правилам — с шампунем «Ромашка» и хозяйственным мылом. Намывала и все думала, может ли голова захлебнуться? А голова только фыркала да отплевывалась, а под конец еще и напевать стала. Чего-то иностранное.

Да и чему у ней, у этой головы, захлебываться? Зинаида специально посмотрела — по шее шел аккуратный срез. А внутри, где должно быть мясо и всякие кости — ничего нет. Ровненько и красненько. Колупнула ногтем — твердо.

Вымыв голову, Зинаида зажала ее между колен и стала волосы расчесывать. Волосы черные, длиннющие, в колтунах — хрен расчешешь. И ножницы их не берут. Кое-как расчесала.

Голова потребовала зеркала. Хуже всего с этой головой было то, что она безостановочно болтала. И пока Зинаида ее из погреба доставала, и пока рассматривала, и пока терла-скоблила, и в тазу. Все что-то лопотала под руку. Сначала Зинаида пыталась понять, о чем говорит голова, а потом вовсе перестала прислушиваться к тому, что она там несет.

Придирчиво осмотрев себя в зеркало, голова заявила:

— Хороша!

Что правда, то правда. Голова выглядела как голова миловидной, если не сказать красивой девушки. Черные брови, голубые, широко распахнутые глазища, пунцовые, чувственные губы и даже на щечках играл румянец. Сама Зинаида не прочь была бы такую голову носить. Вместо своей — шишковатой, с редкими рыжими кудельками.

Зинаида даже сунулась посмотреть на себя зеркало. Так, на всякий случай. Вдруг чудеса не ходят по одиночке. Но нет, все такое же невнятное лицо, как будто первоклассник лепил это лицо из пластилина, да не долепил, бросил что получилось в коробку, навалив сверху тяжестей.

— Хорош, Зинка, горевать, — весело глянула на нее голова. — Ты так сказать счастье свое нашла. А может у тебя и пошамать чего есть? Антрекоты, круасаны, божоле нуво?

— Не держим, — ответила Зинаида.

— Нищенствуешь? — голова щелкнула челюстью. Зубы у нее все были на месте, как горошины в стручке.

Зинаида привычно посчитала языком дырки-провалы в ряду своих.

— Вставишь, — голова словно читала мысли. — Золотые. Или платиновые. А теперь слушай меня, баба. Сто лет назад у вас тута бубийство случилось. Молодуху ухажер прибил. В ночлежке. Мне б тудой попасть. На то самое место.

Зинаида фыркнула. Ну опять какую-то околесицу понесла. Сто лет назад! Хватила! Сто лет назад тут хрен знает чего было. Вон даже Дом Культуры, в котором Зинаида работала, построили после войны.

— Давай там, про культуру-мультуру не заливай, — рявкнула голова. — Осталось чего поди! Всего-то сто лет!

Башка дурная! Она чего ей, краевед местный? Тот, как его, Яков Фомич, все как оглашенный несет про родной край, пионеров по холмам да колодцам водит, самого уже коленом под зад из ДК с его идиотским кружком, а туда же. Видеосалон там теперь будет. Вместо пионеров.

— Во, давай, к этому твоему. Якову Фомичу!

За окном собиралась вечерняя мгла. Скрипнул ставень.

Хрена тебе, подумала Зинаида. Все одно кружок уже закрыт. И сам Фомич уж видит поди шестой сон. Или ужинает.

При мысли об ужине желудок у Зинаиды вздрогнул и издал оглушительный рев. Жрать хотелось невозможно. Кто спит — тот обедает, решила Зинаида и стала укладываться.

— Зинка, — не унималась голова. — Зинка, дура старая. Кому сказала?

Зинаида накрыла голову салфеткой.

Но голова продолжала гундеть и из-под салфетки:

— Я тебе че? Канарейка? Зинка, нос откушу!

Зинаида поворочалась на панцирной кровати, не выдержала, снова встала и как есть, не снимая салфетки, убрала голову в комод, да еще и тряпьем заложила. Сказала:

— Будешь трындеть — холодец сварю.

И только после этого заснула.

3.

Яков Фомич, опустил ноги в огромных вязанных носках на дощатый, крашенный коричневой краской пол и проскользил — иначе и не скажешь