Святые сердца - Сара Дюнан

И все же любая община, как бы ни была отлажена в ней жизнь, поневоле трепещет, принимая в свои ряды ту, которая не хочет в них быть.

Зуана отрывается от книги. Рыдания, несущиеся из кельи новоприбывшей послушницы, становятся слишком громкими, чтобы их можно было не замечать. Если раньше она просто плакала, то теперь кричит от гнева. В таких случаях Зуана, как сестра-травница, должна дать новенькой сонного снадобья, чтобы помочь ей успокоиться. Она переворачивает песочные часы. Лекарство уже готово и стоит в лазарете. Вопрос в том, сколько ему еще ждать.

Определить глубину отчаяния послушницы — дело, требующее умения. Когда званый ужин кончается, родные уходят и могучие двери запираются на засов, отрезая монахинь от всего мира, неудивительно, что девушки сначала пугаются, и даже самые набожные испытывают порой приступ панического страха, оказавшись в одиночестве и тишине запертой кельи.

Легче всего привыкают те, у кого в монастыре есть родня. Такие девушки, можно сказать, вырастают на монастырских пирожках да бисквитах, они год за годом приходят сюда навещать своих, здесь их балуют и с ними носятся, так что монастырь для них уже второй дом. И если — а такое случается — этот день заканчивается для них потоками беспомощных слез, то рядом всегда найдется тетя, сестра или кузина, которая подбодрит и утешит, а то и побранит.

Но те, кто втайне мечтали о женихе из плоти и крови или расстались с любимым братом или нежной матушкой, в слезах изливают не только тоску о прошлом, но и страх перед будущим. Дежурные сестры заботливо помогают новеньким, когда те, дрожа больше от нервов, чем от холода, выбираются из платьев и нижних юбок, и набрасывают сорочки на их воздетые нагие руки. Но никакая забота в мире не заменит свободы, и хотя некоторые сменят потом саржу на шелк (монастырское начальство делает вид, будто не замечает такого отклонения от правил), однако всю первую ночь изнеженные и не привыкшие к покаянию тела будут чесаться с головы до пят от прикосновений грубой ткани. В первых слезах много острой жалости к себе, и лучше выплакать их сразу, чем носить внутри, пока они не разъедят душу, словно медленный яд.

Постепенно буря утихает, и обитель погружается в сон. Только ночная сестра сторожит коридоры, отмеряя время до заутрени, то есть до двух часов пополуночи, когда она пройдет по длинной темной галерее, стуча в дверь каждой кельи, кроме той, где спит новенькая. Таков обычай Санта-Катерины: не беспокоить новенькую в первую ночь, чтобы на следующий день она, выспавшаяся и освеженная, была готова к переходу в новую жизнь.

Однако сегодня вряд ли кому удастся поспать.

Песок уже почти весь лежит на дне стеклянных часов, а вопли усилились до такой степени, что Зуана слышит их не только ушами, но и животом: словно стая капризных демонов ворвалась в келью девушки и развлекается, наматывая ее кишки на вертел. Юные пансионерки в дортуаре наверняка проснулись от страха. Часы от последней службы до заутрени — самый долгий период отдыха в монастыре, и любая помеха приведет к тому, что назавтра все будут ходить невыспавшиеся и злые. В промежутках между криками из лазарета доносится надтреснутый голос, громко поющий немелодичную песню. Ночная лихорадка может вызвать у больных какие угодно видения, в том числе не самые благочестивые, и не хватало еще, чтобы расслабленные и сумасшедшие запели хором.

Зуана быстро выходит из кельи, не взяв с собой свечу: ее ноги знают дорогу лучше, чем глаза. Она спускается в галерею и в очередной раз замирает у выхода в просторный внутренний двор, красота которого поражает. С тех самых пор, как она впервые вошла сюда шестнадцать лет назад, когда ей казалось, что стены вот-вот сомкнутся и раздавят ее, этот двор стал для нее местом отдыха и мечтаний. При свете дня воздух здесь так тих, что кажется, будто время остановилось, а в темноте ждешь, что сейчас раздастся шелест ангельских крыл. Но не сегодня. Сегодня каменный колодец в середине двора серым кораблем плывет сквозь тьму, а рыдания девушки бушуют вокруг него, точно ураган. Это напоминает ей много раз слышанную от отца историю из тех времен, когда он плавал за образцами растений в Ост-Индию, где им повстречался торговый корабль, брошенный в курящихся паром волнах с единственным пассажиром на борту — голодным попугаем. «Только представь себе, кариссима. Если бы мы знали язык, на котором говорила эта птица, какие секреты могла бы она нам поведать?»

В отличие от него Зуана никогда не видела океана, а песни сирен заменили ей воспаряющие сопрано в церкви или женские вопли в ночи. Да еще шумные надоедливые собачонки вроде той, что тявкает сейчас в келье сестры Избеты, — маленький, вонючий комок свалявшейся шерсти, но достаточно острозубый, чтобы прогрызть свою ночную повязку и присоединить свой голос к действу, разыгравшемуся в монастыре. Да, время снотворного пришло.

Воздух в лазарете загустел от дыма сальной свечи и розмариновых курений, которые Зуана жжет постоянно, чтобы перебить запах болезни. Сестра Зуана идет мимо молоденькой сестры из церковного хора, страдающей внутренним кровотечением, — та лежит, свернувшись калачиком и плотно сжав веки, — видимо, молится, а не спит. Остальные кровати заняты сестрами столь же престарелыми, сколь и больными, зимняя сырость переполняет их легкие, так что каждый вдох вызывает у них бульканье и хрипы. Большинство из них слышат лишь голоса ангелов, однако не прекращают спорить о том, чей хор слаще.

— Ох, Господи Иисусе! Начинается. Спаси нас, грешных.

Хотя слух у сестры Дементии по-прежнему острый, зато в голове туман: она и кошку в темноте слышит, но думает, что это посланец дьявола или начало второго пришествия.

— Ш-ш-ш-ш.

— Слушай крики. Слушай! — Старуха в крайней кровати резко выпрямляется, ее руки машут, точно отбиваясь от невидимого нападающего. — Могилы открываются. Нас всех поглотят.

Зуана ловит ее руки, укладывает их на простыню и держит, ожидая, пока монахиня заметит ее присутствие. Великое Молчание, длящееся от последней службы дня до рассвета, простительно нарушать только безумным и больным, остальным за всякое сорвавшееся с губ слово грозит серьезное наказание.

— Ш-ш-ш-ш.

С другой стороны двора снова раздается громкий вой, а за ним — грохот и треск ломающегося дерева. Зуана мягко толкает старуху обратно в постель и устраивает ее как может уютнее. Простыни пахнут свежей мочой. С этим придется подождать до утра. Сестры-прислужницы будут тем милосерднее, чем дольше им удастся поспать.

С ночником в руках она торопливо проходит в аптеку, дверь в которую находится в дальнем конце лазарета. Баночки, пузырьки и бутылочки, занимающие всю стену напротив входа, словно танцуют в такт колебаниям ее свечи. Все они ее старые знакомые; эта комната — ее настоящий дом, который она знает лучше, чем собственную келью. Она достает стеклянный пузырек из ящика, немного подумав, снимает со второй полки бутылку, откупоривает ее и добавляет в пузырек еще несколько капель. Послушнице, которая не только нарушает тишину, но и ломает мебель, надо дать снотворное посильнее.