Свет мой светлый - Владимир Детков

Обложное небо с рассветом озарилось незримым солнцем.

Впечатление такое, будто слышишь голос певца за сценой — высокий, раздольный, торжествующий. Он растекается над миром, изгоняя остатки тьмы.

Вот и лес высветлили молочным разливом туманы. От тяжелой росы посинели прибрежные луга. И казалось, что это степной хан — ковыль — совершил сюда ночью дерзкий набег.

Из-за поворота, крутой дугой огибая бакен, вышел белый теплоход. Завидев дома с дымящими трубами, сам беструбный и бездымный, отсалютовал низким, протяжным гудком, признавая в них своих предков, стоящих на вечном якоре. И дребезжащий звук его прошелся над водой с легким ветерком, посеребрил ее мелкой рябью, точно драгоценный ковер постелил.

И река ожила.

Закачались на белесой волне лодки с неподвижными рыбаками. Замелькал в руках женщины забытый временем валек, затеяв веселую перестрелку с эхом. Спешит, работяга, припадая к белью с таким усердием, что обгоняет даже собственный хлесткий крик… Пробудились и незадачливые туристы, проспавшие первую зорьку. Загремели кухонной утварью. Нехотя, споря с моросью летучего дождя, развесили по кустам жидкие бороды дыма их запоздалые костры. Жалобно проблеял козленок. А над последним перекатом Таруски отозвался ему ликующий возглас мальчишек, изловивших на спаренный спиннинг увесистого линя. И слышно их было на юру, где в кругу берез у дуба с юной листвой мерцают голубые огоньки лесных незабудок и стынут мраморные колокольцы ландыша, обступив невысокий холмик, озаглавленный гранитной глыбой…

Солнца нет, но все вокруг пропитано ясным его сияньем.

Зародился светлый день.

Зимой срубили тополь, и лежал он себе до весны целехонький, дремал на боку, ни о чем не подозревая. Пришла весна, всеобщую устроила побудку. Ненароком и поврежденный тополь разбудила — что ей, щедрой да всесильной.

Вспыхнули радостью жизни почки, распахнули на светлый мир глаза, а смерть в двух шагах…

Полуденный лес. Прохладный, сумеречный, еще майский в июне из-за тянучей весны и дождей.

Комариное, мотыльковое мелькание.

Холод росы на затененной травянистой тропе, снежинки ландыша.

Дубовое, осиновое редколесье.

И среди зеленого сумрака то здесь, то там солнечные колодца — поток света в кругу стволов. Вступаю в один из них и запрокидываюсь на его дне-лужайке. Нежно-голубой холст неба затейливо выписан ветвями дуба; листва еще полностью не развернулась, и они легки, ажурны. Рисунок их тонок и светел, соперничает с японской живописью…

Притих и сразу же стал различать новые звуки и голоса. Приблизилась робким попискиванием синица-хохлатка, достучался издалека дятел, а травы, отогретые вольными лучами, откликнулись шуршанием, шорохами, жужжанием, и неразрывно с ними то широкими ароматными волнами, то робким пахучим ручейком накатывали, наплывали пробужденные запахи…

И все это одним хозяином небесным обласкано — Солнцем. И встает оно перед нами в святом триединстве: цвет, звук, запах. И только человек вновь объединяет в себе эти радости земные.

Рано утром он подошел тихо-тихо, как ходит мама у нашего сна, чтобы не разбудить, а еще глубже убаюкать…

— Ага, опоздал, — поддразнил я его, усаживаясь к столу.

Но он не сдавался и все норовил заговорить, окликая меня то шепотом в листве, то громким покашливанием о жестяной карниз. И добился-таки своего. Выманил за порог, обступил ревниво со всех сторон.

…Был пыльный серый асфальт, и над ним — угрюмые, такие же пыльные тополя и липы. Но вот тысячерукий мастер принялся за дело. Сначала бесшумно смочил полотно и крупными каплями решительнно сбил лежалую пыль. И посреди парка темно-глянцевым отливом проступило панно, отразившее в себе преображенные деревья. Умытый великан Тополь, блистая доспехами и воинственно покачиваясь на ветру, вступил в соперничество с Кленом из-за красавицы Липы… Но водевильную сцену вдруг легко и необратимо перечеркнули маленькие сандалии, торопко шлепающие по лужицам.

Через асфальтовый центр парка, отстав от родителя на две вытянутые руки, топал в детсад мальчуган, с любопытством озираясь по сторонам. Я состроил ему «страшную» рожицу и подмигнул. Малыш отреагировал понимающей улыбкой и еще долго оглядывался, продолжая игру с незнакомым дядей, который почему-то стоит один посреди парка и никуда не торопится…

И я подумал, что хитрюга дождь вовсе никакой не мастер-реставратор, а просто мальчишка, увлеченный переводными картинками.

И огромные пузыри в теплых лужах сразу зацвели луговыми одуванчиками, а самому вдруг остро захотелось отплясать босиком по этим лужам-лужайкам ликующий танец детства. И Клен, Тополь и Липа вовсе уже не водевильные герои, а три неразлучных друга детства. Мы, взявшись за руки, мчим по залитому солнцем лугу к своему «аэродрому», где в эту пору белым-бело от одуванчиков… И там разгорается увлекательный бой. Теперь мы летчики-самолетчики: занимаем исходные позиции — спиной к ветру. Осторожно, затаив дыхание, срываем белоголовое чудо, чтобы замереть на мгновение, пораженным, а потом единым духом пустить по ветру шлейф летучего десанта, издавая победный клич:

— Мое войско сильне-е-ей!

«Дождь-косохлест», «дождь-подстега». Сказано — высечено. Зримо — до мурашек на коже, словно за шиворот капли холодные занесло.

Не слова, а рыбки золотые, и пойманы они у щедрого хранителя чистых прудов Владимира Ивановича Даля. Пруды заповедные, да охота в них всякому поощряется. Потому как обитатели их свойство удивительное имеют — чем чаще их ловят, тем дольше их жизнь…

Июньские дожди наводнили ручьи и реки. И Сейм под Рыльском, притопив луговую переправу, по-весеннему вышел из берегов, расширяя рыбные гульбища.

Щуренок-глупыш карандашной длины неуклюже возится на отмели с непосильной добычей. Рыбешка и впродоль бы ему не пошла, а он ее поперек ухватил — как собака палку берет, — вот и мается, не в силах ни заглотнуть, ни оставить в покое бездыханного уж малька. Прибился к обломку кирпича, тычет в него рыбешкой, стараясь подтолкнуть ее вовнутрь, но все тщетно. Так увлекся хищник неискушенный, что всякую бдительность потерял — не осторожился занесенной над ним руки.

Выплеснул я его на берег. Трепыхнулся раз-рудгой и притих, совсем обессиленный. Взял в руки — никакого сопротивления. Только пастенку молочную разевает, будто говорит: мол, отпусти меня… не пожалеешь…

Пожалеть-то, конечно, не пожалею, потому как и не ловил я тебя вовсе, скорее — от глупой маеты выручал…

Ну а сам-то чего можешь?

На «щучье веление» тебя, и младенцу ясно, не хватит: мелко плаваешь… Разве что желание загадать, как на звезду падучую. Но стоит ли свои хотения к чужой воле на поклон засылать? Прошло время такое, детством-юностью отшумело… Все заглавные желания, пожалуй, исполнились, а на мелочи негоже сказку разменивать. Да и с меньшей радостью принимает душа исполнения даровые. Ей самой волше́бить хочется…

Опустил пленника в воду — одним упругим движением с ладони спорхнул и замер в полуметре, как бы заново примеряясь к воле обретенной. Потянулся снова к нему. Но тут-то было: ученого голыми руками не возьмешь….

Резво вильнул щуренок в сторону и пошел, пошел себе в глубину…

Июнь открывают тополя. Два-три солнечных дня — и теплым снеговалом обрушивается их одуванный пух. Летит он во все углы и щели, устилает тротуары, приглушает яркие, первозданные краски весны, переводя их в лето.

Не обходит вниманием и людей: нос щекочет, мешая дыханию, слепит глаза, застревая в ресницах, глядит несуразной сединой из волос, мелует темные одежды… Вроде и невелико испытание, но как проявляются в нем возрасты и характеры…

Мальцы изумленно таращат глаза на это невиданное чудо, гоняются за летучими пушинками, точно за мотыльками. У подростков развлечение попроказней: озираясь по сторонам — как бы вдруг не попало, — швыряют горящие спички в пуховые шлейфы, обрамляющие тротуары. Легким пороховым бегом проносится бесшумное пламя, обнажая россыпь опаленных семян…

И только для взрослых тополиный пухолет — событие раздражающее. Даже добрые души отмахиваются от него как от расшалившегося дитяти. А уж на сердитых и удержу нет. В парке, под тополями вековыми, где особо обилен крылатый сев, вспыхивают досужие дискуссии на тему: «И кто их только понасажал…» Самые же решительные (кому обычно до всего есть дело, потому как своего дела нет) готовы хоть сейчас взяться за топор, чтобы в корне пресечь это безобразие…

Словно и не тополя услаждают нас по весне хмелящим ароматом вздрогнувших почек, не они дарят прохладой в зной летний и оживляют воздушный прибой, не они радуют исполинской статью размашистых крон, держащих на могучих руках целые поселки птичьих гнездовий…