Почти касаясь - Колин Оукли

В какой-то момент я испугалась, что стала Страшилой Рэдли нашей округи. Я не была мертвенно-бледная, больной не выглядела, но, думаю, местные детишки меня опасались. Может, я слишком пристально смотрела из окна, когда они катались на самокатах. Несколько месяцев назад я заказала и повесила панельные шторы и начала выглядывать из-за них, но мне казалось, что это еще более жутко, чем когда меня просто было видно из окна. Но я не могла с собой совладать. Мне нравилось наблюдать, как они играют, впрочем, это и звучит пугающе, когда я так об этом рассказываю. Но мне было приятно видеть их радость, быть свидетелем нормального детства.

Однажды мальчишка посмотрел мне прямо в глаза, а потом повернулся к своему другу и сказал ему что-то. Они оба засмеялись. Я не могла услышать, над чем, так что притворилась, будто это было что-то вроде: «Смотри, Джимми, там опять эта милая симпатичная леди». Но боюсь, что скорее это было похоже на: «Смотри, Джимми, вот та сумасшедшая, которая ест кошек». Кстати, кошек я не ела. Страшила Рэдли был неплохим человеком, но про него все равно болтали всякое.

Однажды зазвонил телефон. Я оторвалась от книги и сделала вид, что собиралась не брать трубку. Но знала, что все равно отвечу на звонок. Даже если для этого нужно было выбраться из затертого плюша моего кресла и пройти семнадцать (да, я считала) шагов до кухни, чтобы взять горчично-желтую трубку, так как мобильного телефона у меня не было. Даже если бы мне опять пытались что-то продать (такие мне часто звонили) или даже если это была моя мать, которая звонила мне три-четыре раза в год. Даже если сейчас в тот момент я читала ту главу книги, где детектив и убийца наконец оказались в одной церкви после игры в кошки-мышки на протяжении последних двухсот семидесяти четырех страниц. В тот день я ответила на звонок по той же причине, по которой отвечаю всегда: мне нравится слышать голос другого человека. Или, может, мне нравится звук собственного голоса.

Дзыыыыыыынь!

Я встала.

Отложила книгу.

Семнадцать шагов.

– Алло?

– Джубили?

Я не узнала этот мужской голос и пыталась угадать, что он продает. Таймшер? Услуги нового провайдера интернета, у которого скорость в восемь раз быстрее, чем у предыдущего? Или, может, он проводит опрос? Однажды я сорок пять минут проговорила о моих любимых вкусах мороженого.

– Да?

– Это Ленни.

Ленни. Муж моей матери. Я видела его всего раз – много лет назад, пока они встречались, до ее переезда на Лонг-Айленд. Больше всего мне врезалось в память то, что у него были усы, и он их постоянно поглаживал, как верную собачонку, живущую у него под носом. Еще он был вежлив настолько, что мне иногда бывало неловко. Помню, мне все время хотелось ему поклониться, хоть он и был невысок. Будто бы он был королевских кровей или что-то вроде того.

– Да.

Ленни кашлянул.

– Как ты?

Мысли лихорадочно заметались. Я почти была уверена, что это не звонок вежливости, Ленни ведь никогда не звонил мне раньше.

– Я в порядке.

Он снова закашлял.

– Ладно, я собирался сказать, что Виктория… Викки…

Его голос сорвался, он попытался замаскировать это под очередной приступ кашля, и в итоге зашелся по-настоящему. Я прижала трубку к уху двумя руками, вслушиваясь в кашель. И подумала, интересно, он еще носит усы?

Кашель наконец прошел, Ленни набрал воздуха и выпалил:

– Твоя мать умерла.

Слова залетели ко мне в ухо и застряли там, как пуля, пойманная зубами трюкача в последний момент. Я не хотела, чтобы они проникали дальше.

Все еще держа трубку, я прижималась спиной к обоям с веселеньким узором из вишенок, сползая по ним, пока не коснулась протертого и потрескавшегося линолеума. Я пыталась вспомнить, когда в последний раз видела свою мать.

На ней был лиловый костюм-двойка на два размера меньше, чем ей стоило бы носить, и жемчуг. Это было через три месяца после того, как меня поцеловал мальчик и я чуть не умерла. Как я уже говорила, большую часть того лета я провела в своей комнате. Другая часть лета ушла на упреки в сторону моей матери, ведь если бы она не перевезла нас из Фонтейн-Сити, Теннесси, в Линкольн, Нью-Джерси, тремя годами ранее, ничего этого бы не случилось.

Но, по правде говоря, это был меньший из ее материнских грехов. Просто этот случай был самым последним и самым ощутимым по последствиям, так что я могла злиться сколько угодно.

– Я начинаю новую жизнь, – сказала она, кружась у лестницы. От этого движения приторный запах ее ванильного спрея для тела разнесся в воздухе.

Я сидела в плюшевом кресле, перечитывая «Нортенгерское аббатство» и поглощая тонкие мятные печенья из упаковки.

– Ну, разве весь мой облик не кричит: «А вот и жена миллионера»?

Нет. Он скорее говорил, что это развратная версия Джун Кливер из «Предоставьте это Биверу». Я снова опускаю взгляд в книгу.

Я слышу знакомое шуршание целлофана, когда она лезет в задний карман за пачкой сигарет, и щелчок зажигалки.

– Знаешь, я уезжаю через несколько часов.

Она выпустила дым и села на диванную подушку рядом со мной.

Я подняла взгляд, и она показала на входную дверь, у которой стоял единственный чемодан, который она брала с собой. Тем утром я спросила у нее, неужели это все, что она берет. Она ответила, что больше ей ничего и не нужно, ведь у Ленни есть все. А потом захихикала, и это было так же странно, как видеть ее в костюме, жемчугах и смотреть, как она кружится.

– Я в курсе.

Мы посмотрели друг на друга, и я подумала о ночи накануне, когда я лежала у себя в кровати и вдруг услышала, как скрипнула дверь. Я знала, что это она, но не шелохнулась, притворяясь, что сплю. Она долго простояла – так долго, что я уже было решила, что задремала до ее ухода. И я не знала, показалось ли мне или я на самом деле слышала, как она всхлипнула. Она плакала. Тогда я думала, вдруг она пыталась набраться храбрости и сказать что-то, может, какую-то мудрость, которую матери передают дочерям. Или просто признать, что ей не так просто дается все это материнство, после чего мы бы посмеялись и сказали что-то банальное, вроде: «Ну мы же выжили, несмотря ни на что».

Но она просто еще раз затянулась и выдала:

– Я говорю, что тебе не обязательно быть стервозной.

Оу.

Я не была уверена в том, как стоит на это реагировать, так что я просто вытащила еще одно печенье из пакета и попыталась не думать о том, как сильно я ненавижу свою мать. И как ненависть к ней заставляет меня чувствовать себя такой виноватой, что я ненавижу и саму себя тоже.

Она кивнула, выдыхая дым.

– Ты точно не хочешь поехать со мной? – спросила она, хотя знала ответ наверняка.

Честно говоря, она меня спрашивала об этом множество раз, в той или иной форме, например: «У Ленни очень просторно. Может, ты сможешь жить в отдельном гостевом домике. Разве тебе не будет здесь грустно совсем одной?» Над последним предположением я даже засмеялась – может, дело в том, что я подросток, но мне не терпелось остаться одной.

– Я уверена, – сказала я и перелистнула страницу.

Последний час мы так и провели в тишине – она курила одну сигарету за другой, я притворялась, что поглощена книгой. А потом прозвенел звонок в дверь, дав понять, что приехал ее водитель. Она подпрыгнула, поправила волосы и в последний раз посмотрела на меня.

– Ну, я пошла.

Я кивнула. Я хотела сказать, что она отлично выглядит, но слова застряли у меня в горле.

Она взяла чемодан и ушла, и дверь тихо захлопнулась за ней.

А я осталась, с книгой на коленях и пустой упаковкой от печенья под боком. Половина сигареты еще тлела в пепельнице на кофейном столике, и мне страшно хотелось взять ее. Прижать к губам – даже если это меня и убьет. И вдохнуть запах матери в последний раз.

Но я этого не сделала. Я просто смотрела, как она тлеет.

А теперь, девять лет спустя, моя мать умерла.

Эта новость не стала громом среди ясного неба. Месяцев десять назад она упоминала, что странная болячка у нее на голове, которая все никак не заживала, оказалась меланомой. То ли смеясь, то ли кашляя, она добавила, что всегда думала, ее доконают легкие.

Но маме было свойственно все драматизировать, например, однажды ее укусил москит, она решила, что у нее лихорадка Западного Нила и следующие три дня пролежала в кровати. Так что я не была уверена, было ли ее заявление о том, что она умирает, поставленным диагнозом врача или же еще одним тщательно продуманным способом привлечь внимание.

Оказывается, на этот раз первый вариант был верен.

– Похороны в четверг. Мне прислать к тебе водителя?

Похороны. На Лонг-Айленде. Резко возникло чувство, будто гигантский кулак оказался у меня в груди и теперь сжимает все внутри. Сильнее и сильнее, пока воздуха совсем не осталось. Это так люди начинают чувствовать скорбь? Это уже скорбь по ней? Или это мысль о том, что придется выйти из дома, сжимает мои органы? Я не знаю.

Но я точно знаю, что я не хотела ехать, я никуда не хотела выходить последние девять лет. Но если бы я сказала об этом, меня сочли бы ужасным человеком. Что за человек вообще способен не прийти на похороны матери?