Последний шанс мистера Ливера - Грэм Грин

— У них там целая свора бельгийцев. А все решения принимает человек на месте, англичанин по фамилии Дэвидсон.

— А кто покроет расходы?

— В том-то и беда, — подхватил мистер Лукас. — Мы только начинаем дело. Нам нужен компаньон. У нас нет средств, чтобы послать туда человека. Но если риск вам по душе... Комиссионные — двадцать процентов...

— Вождь сказать, извиняй его.

Носильщики уселись на корточках вокруг мисок и стали есть рис, загребая его левой рукой.

— Конечно, пожалуйста, — рассеянно ответил мистер Ливер. — Он очень любезен, право же.

Он опять уже был далеко от всей этой грязи и темноты... Он снова сидел в Ротарианском клубе[4], завтракал у Стоуна, заказывал «пинту доброго старого пива», читал финансовые газеты, он снова был добрым малым и добирался к себе в Голдерс-Грин чуть-чуть навеселе. На цепочке от часов у него позвякивала масонская эмблема, и всю дорогу от метро до дома на Финчли-роуд он продолжал ощущать дух мужской компании — соленых анекдотов и смачных отрыжек — и ощущать собственную удаль.

А сейчас ему так нужна вся его удаль: остатки сбережений ушли на поездку. Тридцатилетний опыт позволял ему распознать стóящую вещь с одного взгляда, и насчет новой дробилки у него сомнений не было. Сомневался он в том, удастся ли ему разыскать Дэвидсона. Во-первых, передвигаться приходилось без карты; путешествовать в этой стране можно было лишь одним способом: записывать названия деревень в надежде, что в селениях, которые встретятся по пути, кто-нибудь поймет, куда ему надо, и сможет указать дорогу...

— Вождь сказать, белый человек в лесу, к нему ходить пять часов.

— Вот это уже лучше, — ответил мистер Ливер. — Наверное, это Дэвидсон. Он ищет золото?

— Да. Белый человек копать в лесу, искать золото.

— Завтра рано утром мы туда пойдем, — сказал мистер Ливер.

— Вождь сказал, лучше остаться этот город. Белый человек больна лихорадка.

— Какая жалость! — сказал мистер Ливер и с радостью подумал: мне начинает везти. Он нуждается в помощи. Он ни в чем мне не откажет. Как говорит пословица, друзья познаются в беде. Сердце его преисполнилось теплого чувства к Дэвидсону. Ему уже виделось, как он выходит из лесу, словно в ответ на молитву Дэвидсона, и он чувствовал себя чем-то вроде библейского героя и vox humana[5]. «Молитва, — подумал он. — Сегодня я помолюсь на ночь. В конце концов отвыкаешь, но все-таки дело того стоит, что-то тут есть!» И он вспомнил, как долго, с тяжелой мукой в сердце молился, опустившись на колени у буфета, под графинами, когда Эмили увезли в больницу.

— Вождь сказать, белый человек мертвый.

Мистер Ливер повернулся к ним спиной и вошел в хижину. Он чуть не смахнул рукавом фонарь. Быстро раздевшись, он сунул одежду в чемодан, подальше от тараканов. Тому, что они сказали, он не захотел верить: ему не было смысла в это верить. Если Дэвидсон умер, ему не остается ничего другого, как повернуть обратно. Он истратил больше, чем мог себе позволить; он конченый человек. Может быть, Эмили смогла бы устроиться у своего брата, подумал он. Но разве можно надеяться, что брат... Он заплакал, но в полумраке хижины слезы легко было принять за капли пота. Опустившись на колени около койки с москитной сеткой прямо в пыль, покрывавшую земляной пол, он стал молиться. До сих пор он был очень осторожен, следил за тем, чтобы случайно не коснуться земли босой ногой: повсюду прыгали песчаные блохи, они только того и ждали, чтобы забраться человеку под ноготь, отложить там яички и начать размножаться.

— Боже милостивый, — молился мистер Ливер, — не дай Дэвидсону умереть, пусть он просто будет болен и обрадуется мне. — Мысль о том, что он больше не сможет поддерживать Эмили, была для него невыносима. — Боже милостивый, я сделаю для нее все, что угодно, — повторял он.

Но это были пустые слова. Он сам совершенно не представлял себе, что именно он готов для нее сделать. Они прожили душа в душу тридцать пять лет, и если он изменял ей, то лишь мимолетно — разгоряченный обедом в Ротарианском клубе и подстрекаемый приятелями; и хотя в свое время ему случалось приволокнуться за какой-нибудь юбкой, ни разу в жизни, ни на одну минуту ему не приходила мысль, что он мог бы быть счастлив в браке с другой женщиной. Несправедливо это, что именно сейчас, когда они состарились и особенно нуждаются друг в друге, все сбережения пошли прахом и им уже не быть вместе.

Но Дэвидсон вовсе не умер. С чего ему умирать? Африканцы держатся дружелюбно. Говорят, что местность здесь нездоровая, но пока что он не только не видел, но даже не слышал ни одного москита. Да и вообще, от малярии не умирают. Просто закутываешься в одеяла, принимаешь хинин, чувствуешь себя чертовски скверно, и болезнь выходит из тебя потом. Правда, есть еще дизентерия, но Дэвидсон — человек бывалый; если воду кипятить и фильтровать, опасности никакой. А так воды опасно даже коснуться, нельзя намочить ногу: может завестись ришта, подкожный червь. Но от ришты не умирают.

Мистер Ливер лежал на койке, мысли его перескакивали с одного на другое, и сон не шел. Он снова подумал: от такой штуки, как ришта, не умирают. На ноге появляется болячка, и когда опускаешь ногу в воду, то видно, как оттуда сыплются яички. Надо ухватить червя за кончик, как нитку, и, наматывая на спичку, вытягивать из ноги, но только так, чтобы не порвать — иногда он добирается до самого колена. Слишком я стар для этой страны, подумал мистер Ливер...

Он приподнял сетку, встал на пол (опять босиком — на песчаных блох ему было уже наплевать) и потянулся к ящику с лекарствами. Ящик, разумеется, оказался запертым, и ему пришлось открыть чемодан и достать ключ из кармана брюк. К тому времени, когда он отыскал наконец снотворное, нервы его были напряжены до крайности, и он проглотил сразу три таблетки. Благодаря этому он погрузился в глубокий сон без сновидений, а проснувшись, обнаружил, что во сне почему-то вытянул руку и приоткрыл москитную сетку. Если бы в хижину залетел хоть один москит, он укусил бы его непременно, но москитов здесь, разумеется, не было.

...Был уже одиннадцатый час, когда ему дали новых носильщиков. Сразу было видно, что ни один из них идти не хочет. Чтобы отыскать Дэвидсона до наступления темноты, надо было идти в палящую полуденную жару. Он надеялся, что вождь как следует растолковал им, куда они идут. Впрочем, как знать! Объясниться с ними не было никакой возможности, и, когда они стали спускаться по восточному склону холма, он почувствовал себя так, словно шел в полном одиночестве.

Они сразу же углубились в лес. Лес всегда вызывает ощущение первозданности и красоты, живой стихии, но либерийский лес — просто унылый зеленый хаос. Идти приходилось по узкой тропе, примерно в фут шириной, сквозь бесконечные заросли спутанных лиан, и казалось, что они не растут здесь, а увядают. Вокруг не было никаких признаков жизни, лишь наверху, в невидимом небе, изредка пролетали большие птицы, и крылья их поскрипывали, как несмазанные двери. Никакого просвета, никакого простора для глаз, никакой смены пейзажей. Утомляла не столько жара, сколько надоедливое однообразие. Все время надо было придумывать, о чем бы еще подумать, но даже на мысли об Эмили не удавалось сосредоточиться более трех минут подряд.

Когда тропу пересекал ручей и мистеру Ливеру приходилось забираться на спину одного из носильщиков, это было приятной переменой, развлечением.

Чувства его притупились и не фиксировали ничего, кроме скуки. Однако они зафиксировали явное облегчение, которое он испытал, когда первый носильщик указал ему на прямоугольную яму, выкопанную у самой тропинки. Мистер Ливер понял: этим путем шел Дэвидсон. Он остановился, чтобы взглянуть на яму. Она напоминала могилу, вырытую для человека небольшого роста, но была глубже обычной могилы. Внизу, футах в двенадцати, чернела вода, и деревянные колья, подпиравшие стены, чтобы они не осели, уже начали гнить: вероятно, яма была вырыта после дождей.

Одного вида этой ямы было, пожалуй, недостаточно, чтобы мистер Ливер снова принялся строить планы и подсчитывать возможную прибыль от новой дробилки. Он привык к крупным промышленным концернам, к виду рудничных копров, к дыму заводских труб, длинным рядам закопченных домишек, прижавшихся друг к другу задними стенками, к кожаным креслам в конторе, хорошим сигарам, условным масонским рукопожатиям, и снова, как тогда в конторе у мистера Лукаса, он почувствовал, до чего низко он пал. Словно ему предстояло заключить коммерческую сделку возле ямки, выкопанной ребенком в заброшенном и заросшем саду; мысли о процентах потускнели в горячем и влажном воздухе. Он покачал головой: расстраиваться не стоит — яма вырыта давно. С тех пор дела Дэвидсона, наверное, успели наладиться. Было бы вполне разумно предположить, что золотая жила, один конец которой разрабатывали в Нигерии, другой — в Сьерра-Леоне, проходит и через Либерию. Даже самые крупные рудники начинаются с обыкновенной ямы.