Больной мальчик - Габриэл Мариано

Вошла служанка.

— Консейсао, этот мальчик, что сидит сейчас на кухне, болен… Дай ему поесть из глиняного горшка. Слышишь? Из того, в котором мы поджариваем кукурузу. — Дона Манинья говорила тихо, почти шепотом. — Постарайся не ставить потом горшок вместе с остальной посудой. Вилку можешь дать любую, но после отложи ее в сторону. Ты слышишь?

— Да, сеньора.

— Ее нельзя класть рядом с другими… Когда он поест, поставь глиняный горшок и положи вилку куда-нибудь в сторонку, подальше от тарелок.

— Хорошо, сеньора.

— Ты поняла? Глиняный горшок, в котором мы поджариваем кукурузу. Отложи все в сторонку, когда он поест.

— Хорошо…

— Можешь идти. Нет, постой… Вилку дай ему ту, что с черной ручкой. Ни Биа, ни кто другой ни о чем не должны знать. Ах да, скажи Норберто, чтобы он заглянул ко мне.

Норберто, воспитанник доны Маниньи, жил у нее в доме с детских лет. Она вздохнула с облегчением. Оставалось только поговорить с фельдшером. Но это она успеет сделать и после обеда.

Они отправились к нему, когда уже начало темнеть, но сеньора Пинто не оказалось дома, он ушел в кино. Единственное, что они могли теперь предпринять, — это обратиться к самому доктору Ногейре. Дона Манинья не захотела подниматься на второй этаж. Она решила подождать на улице и велела Норберто сопровождать больного мальчика. Дверь им открыл сын доктора Ногейры. Норберто спросил его, дома ли отец. Тот отвечал, что дома, но им придется подождать, пока он примет ванну, и захлопнул у них дверь перед носом. Больной мальчик перегнулся через перила лестницы и с любопытством стал изучать первый этаж. Он разговорился с Норберто о своей болезни — мучает его давно, но он толком не знает, что с ним. Потом примостился на ступеньке и замолчал. Норберто подошел и сел рядом.

— Ты знаешь Сан-Висенти?

— Нет.

— Ты здесь впервые?

— Ага…

— Где тебе больше нравится, в Прае или на Сан-Висенти?

Больной мальчик улыбнулся:

— Говорят, на Сан-Висенти лучше, но я скучаю по Прае.

Норберто недоверчиво улыбнулся:

— Ты только сегодня приехал и уже соскучился?

— А разве ты не знаешь, что у каждого быка свой загон?

Норберто расхохотался. На лестнице раздались шаги. Это дона Манинья пришла узнать, почему они так долго не возвращаются. Норберто рассказал ей, в чем дело, и она ушла, пообещав ждать их на другой стороне улицы.

— У каждого быка что?..

— Свой загон. Так-то, сеньор… — Жулио посмотрел Норберто прямо в глаза. И словно весь сжался.

Норберто немного помедлил, потом, как бы рассуждая про себя, задумчиво произнес:

— Загоны тоже бывают разные… Большие и маленькие…

— Я только знаю, что у каждого — свой.

— Так, по-твоему, Прая — загон?

— Нет, что ты… Это я просто так сказал, для сравнения.

Мальчик нравился Норберто, и он жалел его. В глубине души он молил бога, чтобы доктор Ногейра принял их как можно скорее. Он присел около него на корточки. Но в то же мгновение выпрямился. Мальчик взглянул на него, словно опасаясь потерять неожиданно приобретенное:

— Ты уходишь?

Рядом послышались шаги. Должно быть, доктор Ногейра уже принял ванну. Жулио встал. Пригладил рукой курчавые волосы и застегнул воротник рубашки. Дверь отворилась. На пороге появился доктор Ногейра, облаченный в купальный халат, с сигарой во рту. Он казался высоким и сильным. Продолговатое, плоское, как блин, лицо его было словно сплющено посредине, расширяясь в верхней части, ближе ко лбу. Крохотные, лишенные всякого выражения глаза терялись среди густых бровей. Доктор Ногейра спросил, что им нужно. Мальчики переглянулись. Норберто вручил ему письмо. Доктор крикнул в растворенную дверь, чтобы ему принесли нож для разрезания бумаги. Но, увидев, что конверт не заклеен, отменил приказание. Голос его был хриплый и вялый. Окончив чтение, он почесал лысеющую макушку и велел подать ему пепельницу. Загасил недокуренную сигару и объявил Норберто:

— Это не по моей части. Вы обратились не по адресу.

Норберто перевел глаза с доктора Ногейры на больного мальчика. Недоуменно, будто не разобрав ответа, он проговорил:

— На конверте ваше имя, сеньор доктор… — И обратился к больному мальчику за подтверждением: — Разве не так?

Глядя доктору в лицо, Жулио ответил:

— Так… Сеньор Армандо дал мне в Прае это письмо для сеньора доктора.

Доктор Ногейра снисходительно объяснил, что он не это имел в виду. Письмо действительно адресовано ему, но он ничем не может быть им полезен. Только директор имеет право принять пациента в больницу. Более того… Он затянулся сигарой, выпустив изо рта клуб дыма:

— Более того… Его вообще нельзя класть в больницу. — И коротким толстым пальцем доктор ткнул в сторону Жулио.

На улице, на противоположной стороне, они увидели дону Манинью. Она сгорала от нетерпения. Норберто рассказал ей о беседе с сеньором Ногейрой. Дону Манинью охватили ужас и растерянность. Жулио стал для нее обузой, от которой надо было немедленно освободиться. В отчаянии она взывала к богу о помощи.

Вечер тихо спускался на землю. Один за другим в окнах домов зажигались огни. Дона Манинья вдруг припомнила, что как будто знакома с директором больницы: каждое воскресенье они встречались в церкви во время второй мессы. Но ей ни за что не хотелось бы обращаться к нему… Она чувствовала себя такой беспомощной и слабой. Директор жил недалеко от больницы, на улице Фонте Филипе. Но в этот час он, вероятней всего, играет в клубе Гремио на бильярде. Они шли молча. Дона Манинья все время шла впереди. Жулио в низко надвинутом на лоб берете с любопытством озирался по сторонам. Они миновали Лиссабонскую улицу. В кафе «Ройял» веселились и горланили подгулявшие матросы. Ансамбль Бали со скрипачом Машиньо де Монте наигрывал американский свинг. Жулио замедлил шаги, прислушиваясь. Дона Манинья пыталась держаться в стороне, но ей пришлось поздороваться с хозяином кафе. Потом они свернули на Центральную улицу и поднялись по Телеграфной. В аптеке ньо Мошина Американца тоже развлекались матросы. Орава детей и уличных женщин окружила иностранцев.

— Эй, парень, верни-ка мне должок!

Норберто повернул голову. Перед ним стояла Филипа. Он с отвращением отпрянул назад, ничего не ответив. Дона Манинья по-прежнему шла впереди. Жулио неверной, шатающейся походкой плелся за Норберто.

Когда они очутились на Новой площади, дона Манинья остановилась. Клуб Гремио сверкал и переливался огнями. Наверное, ей не стоило подходить ближе. Но ей нельзя было и оставаться здесь одной, словно какой-нибудь из «этих» женщин. Она решила послать мальчиков вперед, а сама отправилась вслед за ними по соседнему переулку. Норберто должен спросить в клубе директора больницы. Он убежал и тут же вернулся.

— Сеньор директор там. Он в баре.

— Один?

— Нет, сеньор директор беседует с женой сеньора инженера, а дочка ньо Лела Пинто…

Дона Манинья категорически не желала заниматься этим делом лично. Она испытывала непонятное отвращение к предстоящему разговору с директором. То же самое происходило с ней, когда она обратилась к доктору Ногейре.

Расставив ноги и заложив руки за спину, Жулио разглядывал афиши у входа в Эден-парк. Он не отрывал восторженных глаз от фотографии полуобнаженной актрисы. Из рупора громкоговорителя, установленного на здании кинотеатра, доносились беззаботные бразильские ритмы. Прохожие сновали взад и вперед. К Жулио подошла торговка сластями. Больной мальчик купил у нее две галеты и леденцов. Оборвыши торговали из-под полы американскими сигаретами. Чистильщик сапог привязался к доне Манинье:

— Дайте пять тостанов, не хватает обменять на бумажку.

Ответа он не дождался. Протянув руку, повторил просьбу. У доны Маниньи не оказалось при себе мелочи. Чистильщик удалился посвистывая… Резкий звонок возвещал о начале сеанса в кино. Громкоговоритель умолк. Норберто терпеливо ждал. В клубе Гремио директор больницы пил вино в обществе прекрасных дам. Дона Манинья увидела, как он поднялся и вышел. Она послала к нему Норберто. Оказалось, что сеньор директор имеет обыкновение посещать больницу в один и тот же час и нелепо беспокоить его раньше. Они очутились там прежде него. Дона Манинья воспользовалась этим, чтобы поговорить с дежурным санитаром. Она обстоятельно, не пропустив ни одной детали, пересказала ему суть дела. Окончив рассказ, вежливо спросила, каково его мнение. Санитар, это было видно с самого начала, оказался мелкой сошкой, от него ничего не зависело. Единственный, кто мог разрешить госпитализировать больного, — это директор. Но санитар считал, что даже директор бессилен, ведь таких больных, как Жулио, принимать строжайше запрещено. Санитар изъяснялся высокопарно и торжественно, весь напыжась, однако пытался придать своему громкому и пронзительному голосу сочувственные нотки. Он высоко поднимал брови, вращал глазами, похлопывал себя правой рукой по ляжке, восклицая: