Непобежденные - Владислав Бахревский

Вскрутнулось в груди отца Викторина. Не боль, не смута… Даже матушке Полине Антоновне объяснить бы не сумел странного чувства.

Матушка всякую перемену в жизни прозревает, как прозревает птица свою небесную дорогу.

Сердце услышал.

Советская власть о воспитании народа крепко печется. Соловками воспитывала, Беломорканалом. У нее даже тюрем нет – трудовые колонии.

Тоска объяла: «И во мне трус сидит. Этакий советский зайчишка».

Собирал этюдник, когда на дороге появились с корзинами, с лукошками женщины. Увидели батюшку, обрадовались. Под благословение пошли.

Благословил. А на краешке сознания горестное: этакое увидят, напишут куда надо.

«Куда надо!» – устоявшееся нынче словосочетание.

Могут посадить, могут закрыть храм.

Но женщины такие благодарные, такие домашние – семья. Приход! Легко стало на сердце.

В корзинах у всех грибы, в лукошках, в туесках ягоды.

– Пришла пора белых! – старшая из женщин, Анастасия (он и фамилию помнил – Мартынова), поставила перед ним свою грибную удачу: – Бери, батюшка! Справные какие грибочки-то!

– Красота! – согласился отец Викторин. – Увы! Грибы мне противопоказаны. Для печени тяжелы.

Знал, Мартыновым грибы – подспорье, у них семеро по лавкам.

Подружка Анастасии, Татьяна Хотеева, подала в руки батюшки лукошко с малиной:

– Не откажите! Полина Антоновна варенья наварит.

У Хотеевой пять дочерей и сынок. Старшая дочь замужем, вторая – студентка. Младшей – лет десять, а последнему, сыну, седьмой годок.

Дом у Хотеевых большой, красивый. Глава семейства, Дмитрий Тимофеевич, на локомобильном заводе работает. Нужный производству человек.

– Спаси Бог! – принял ягоды.

– Батюшка! Никак не запомню, ты по четным дням служишь али по нечетным? – Лицо Лукерьи Софроновой – святая простота, а вопрос ужасный.

Второй священник храма – отец Николай Кольцов, из местных. Архиерей перевел протоиерея Викторина из Огори в Людиново ради повышения. Отец Николай в ту пору служил диаконом. Это было в 34-м, а в 37-м грянуло судилище над церковно-кулацкой группировкой тринадцати. Мужчинам, их было девять, – расстрел, четырем женщинам – десять лет лагерей…

Диакона Николая облекли в священнический сан, и уже через малое время пошло в жизни Свято-Лазаревского храма нестроение.

Невежество нового иерея отец Викторин терпел, но что поделаешь с народом? На службах отца Николая в храме пусто.

– Добрые вы мои прихожане! – Отец Викторин поклонился женщинам. – Церковь – дом Божий, нехорошо, когда в нем мало прихожан.

Женщины согласно кивали головами, а Мартынова за всех сказала:

– С тобой, батюшка, покойней. С тобой, батюшка, легче день дожить и завтрашнему дню порадоваться.

Вступать в спор, упрашивать?..

Погрустнел отец Викторин, и тут явно городская приезжая, потому-то, знать, во всем деревенском, задала вопросец:

– Батюшка, война будет?

Ответил строго:

– На дворе мир. Радуйтесь миру.

– Забудь про войну, и война тебя забудет! – зыркнула глазищами на молодуху умница Хотеева.

– Батюшка, а ты в прошлое воскресенье пришлых крестил. Из Огори к тебе приезжали! – опять спроста брякнула Лукерья.

– По старой памяти.

– В Огори церковь-то не закрыли?

– Служат.

Женщины торкали Лукерью: экие разговоры завела! Отец Николай письма на батюшку пишет, и ладно бы архиерею – властям. Всё-де не так у Викторина, всё против правил, против законных указаний. Чем больше пишет, тем меньше паствы видит. А где зависть, там и худо.

– Батюшка! – сказала Мартынова. – Батюшка, про войну мы знаем. «Если завтра война, если завтра в поход… побьем врага в его берлоге». Ты нам скажи главное, ты скажи, как все будет-то? Мы перемрем, батюшки состарятся… После нас-то без Бога будут жить? По своему разумению?

Отец Викторин засмеялся глазами, лицом – худым, болезненным – порозовел.

– С Богом в душе и с Богом в жизни будут жить внуки и правнуки, ибо сказано: «Услыши, Боже, глас мой… от страха вражия изми душу мою. Покрый мя от сонма лукавнующих, от множества делающих неправду». В истории всякое было. Храмы с землей выравнивали, целые народы становились рабами… Но когда вспоминали Бога, Бог приходил и спасал.

– А нас подавно спасет! – обрадовалась Мартынова. – Россия от века православная.

Попрощался отец Викторин с женщинами, к себе пошел, а навстречу – отец Николай. Воззрился на лукошко с малиной. Так воззрился, что забыл на «здравствуй» свое «здравствуй» сказать.

Благословение

До восхода солнца начинал служить утреню отец Викторин.

От семисвечника света больше, чем от окон.

Один пред Богом. Слово в пустом храме тоже одинокое, ударяется, как птица, о стены, ищет… Человека, должно быть.

Очень уж рано. Лазаревская церковь – кладбищенская, на краю Людинова. Старым далеко, а кто не стар, досыпают сладкие минуты перед заводскими гудками.

И матушки нет. Отправилась вчера в Пиневичи – Олимпиаду перевозить. Подводу в Людинове нашли. Дал Бог Олимпиаде ума, красоты и уж очень много сердца. Обрекла себя на жизнь старой девы. Хранила покой родителя и родительницы. Отец Александр преставился в 33-м году, теперь и матушка отошла к Богу, а дом, где половина жизни прожита, казенный. Олимпиада переезжала к брату. Профессия у нее востребованная, будет работать в людиновской больнице хирургической сестрой.

Все это в голове отца Викторина промельком; суетная обида царапает по сердцу. Протоиерей, восьмое поколение священников Зарецких и колокольный дворянин! Без кола, без двора. Собственности: крест, ряса и грехи. Прочь, суета! Прочь!

И услышал с клироса слова тринадцатого псалма: «Рече безумен в сердце своем: несть Бог».

Будто время остановилось.

Спиною чувствовал огромное. Это огромное – всего лишь воздух. Но в воздухе, как на иконе Спаса, проступают лики: отец, сонм Зарецких. Людиновские священники: Петр Казанский, Афанасий Нагибин, псаломщик Алексей Бондарев, колчинские батюшки Александр Кушневский, Сергий Рождественский, из Курганья отец Петр Куликов, отец Николай Воскресенский. Сукремльский батюшка Георгий Булгаков. Все расстреляны, все страстотерпцы. А лики-то – стеною. Да что стеною – морем! Горем-морем. Он, настоятель Лазаревской церквушечки, на дне этого моря. Лики причтов всей земли Русской. Господи! Всех приходов! Всей братии и всего сестричества монастырского. И через море бескрайнее – лик Святейшего Патриарха Тихона. Воистину отца, человека русского.

Батюшка Викторин в изнеможении опустился на колени, пал на лицо свое:

– Господи! Изыми душу народа русского из бездны.

Бог ведает, какими жизнями оплачена русская правда, вера родная, православная.

Собрался с силами, закончил службу, поднял крест для целования. И от двери к амвону, постукивая посохом, направился кладбищенский сторож, пришел-таки на службу.

Из храма вместе выходили.

– Не горюй шибко-то! Без народа-де отслужил, – утешил батюшку Агафон Семенович. – Худого тоже не думай о Людинове! В тридцатом годе Людиново явило Богу свою любовь. В Казанском храме каждую ночь по дюжине человек затворялись. Комиссар Башкиров зверей Ленина на баб наших напустил. Латышские стрелки, слышал? Ткнуть штыком в живот беременной бабе зверью этому – как за ухом почесать. Вот, погляди – на!

Вытряхнул на ладонь ладанку. В ладанке Людиновская икона Божией Матери «Избавление от бед страждущих». Два дюйма на два.

– Эти малые иконки были сделаны для хрустальной трости Сергея Ивановича Мальцова. В трость собрали все лучшее, что произведено на его заводах. В Дятькове в Преображенском соборе иконостас был хрустальный и у нас, в Казанском.

– Где же все это? – вырвалось у отца Викторина.

– Поколотили… Ребятишки череп генерала, Сергея Ивановича, вместо мяча гоняли.

– И все это утрачено? – Батюшка держал в руках хрустали, как птенцов живых.

– Много чего утрачено! – Сторож принялся заворачивать в тряпицы хрустали, прятать в посох. – Над Царскими вратами благословляла народ «Тайная вечеря». Говорили, Леонардо своей рукой рисовал.

– Леонардо да Винчи?!

– Кто его знает! Мальцов, однако, великие деньги за икону пожертвовал. Большая икона до сих пор в Милане, а малая – Людиновская.

– Где же она?! Агафон Семенович!

Старик дал посох батюшке, глаза утер обеими ладонями:

– Латышский стрелок не поленился, полез, финкой вырезал «Вечерю» из рамы, своим кинул. – Из глаз сторожа мелким бисером сыпались слезинки. – Раздирали в клочья. Так волки добычу рвут, я это видел. И волков, и стрелков.

Отец Викторин взял старика за руку:

– Но разорванное… Ведь что-то могли подобрать.

Старик крутнул головой:

– Батька! Были бы красноармейцы русскими, бабы докричались бы до их совести… А чужие? Чужие, сам знаешь, над русским народом всласть изгаляются… Все клочки сгребли и сожгли. Прямо в церкви. Иконы прикладами расшибали, кресты с куполов сорвали, колокола с колокольни уронили.