Часы - Всеволод Иванов

- Продаёшь? - спрашиваю.

А он мне так подмигнул невиданно и на ухо пояснил,- самогон,- грит,для продажи из мёрзлого гоню.

- Можно рази?

- Очень просто. Однако дров не хватает и картошку трудно достать. Все дело изучение химии и минеральных веществ.

- Ладно,- говорю,- и тут ему объясняю насчет сюсьмографа. Говорит он мне - нельзя сюсьмограф исправить, поправляли раньше их в Германии, а там сейчас блокада и военное положение.

И здесь опять он попёр в политику, шубу распахнул, а в комнате, что на дворе - подоконник сплошь в снегу. Штанишки, как ране, виснут, запах от него нехороший, не то самогон, не то что... Жалко мне его стало на старости лет. Однако, профессор,- говорю:

- Нельзя ль, профессор Николаев, достать как ни на есть сюсьмограф тот. Продуктов я привёз,- бери, не жалко. Баба у меня четыре года верность блюла, да рази тут, господи...

Опять вспоминает профессор хорошее житьё, как ходили по землетрясеньям, а по мне-то житьё - гнусь. Я ему всё-таки про сюсьмограф. Он мне после разных жалоб и сообщает:

- Есть у нас в земельной отделе сюсьмограф, по нонешным временам какое кому дело до землетрясенья... А как его достать, мне неизвестно.

- Наше крестьянское сердце жалобное,- говорю я ему.- Получай пять фунтов масла, пуд картошки и десять фунтов муки пшаничной - доставь сюсьмограф.

Говорит мне тут профессор:

- Это будет грабёж народного достояния. Я, помнишь, на фронте моторы и сурик оставил. Это я не хочу делать.

- Дело твоё.

- Опять же,- говорит,- я профессор и не могу самогонку гнать. Давай другое сделаю что.

- Землю ты пахать не можешь. Твоё дело притаптывать её. Достань, говорю, сюсьмограф.

Ну, поерепенился, поерепенился мой профессор, а на другой день говорит:

- Я тебе пропуск из земельного отдела достану и глаза к стене отведу, а ты сюсьмограф выкрадь.

- Не могу,- говорю,- что мне под трибунал лезти. Мой продукт - твой товар. Припрёшь.

Ничего. Постонал будто, поёжился, а под вечер мешочек захватил, штанишки каким-то огрызочком затянул, попёрся. Опять позади у него штанина отвисает, вздохнул я и воссожалел:

"Вот, мол, жизнь-то человеческая".

Притащил он эту самую машинку с часами. Расставил на полу, говорит жалобно так:

- Береги, Емошин, потомство, грит...- А дале-то я и не упомнил. Беда, как длинно. Ответил я ему как следоват, честь по чести. Попрощались мы за руку, говорю я ему на прощанье:

- Поедем, профессор Николаев, в деревню, поможешь машинку поставить, а то опять баба ругаться начнёт. Бабам всё неладно.

Отказался тот. Носом швыркнул и дверь чужими поленьями заставил. Дрова-то соседей были по квартире.

Ладно. Приезжаю в дом, только захожу, а в избе - гулянка, деверя в гости приехали, жена угощает. Увидела меня, орёт:

- Ты,- грит,- нарушитель жизни, паскуда. В город, девок на продукты выменивать...

И пошла, и пошла. Я это успел только:

- Вот, мол, каки-таки девки, сюсьмограф правильной привёз.

- Знаем.

Да ка-ак треснет стулом по сюсьмографу. Только дрыгнул. Деверя-то до поту хохотали. Хотел было я её дёрнуть раз, другой для порядку, да прах её простил. А поп дразнит:

- Люстра-то вернее измерит. И бить жалко, блестит.

Ночью в кровати-то рассказываю профессорские штуки, хохочет баба:

- Покажь этова самово профессора.

- Не поедет,- говорю.

- Но-о, дай полпуда масла, поедет. Пущай к паске самогон сварит. Покажь.

- Покажу, коли полпуда отделишь.

А только полпуда, парень, на профессора пожалела. Сама, грит, в город съезжу, а на десять фунтов котиковый сак выменяли, а на другие десять - часы такие золотые - зовут-то больно потешно - хреномер. Как надавишь сбоку на пупочку, так тебе сикунды зачастят, будто мышь скребёт, так и кроет, так и кроет...