В тихом омуте чертей нет - Александр Матюхин

— Согласен с вами, — сказал Крышка и потер разбитую бровь, — рабы выполняют всю работу на корабле. Но для чего тогда здесь вы?

Толстяк разинул рот, чтобы сказать, для чего на «Валентине» именно он, но Крышка его опередил:

— Вы, Толстяк, нужны на корабле как начальник, — сказал он, — надо же кому-то отдавать распоряжения и смотреть за порядком? Без таких как вы вся эта орда синекожих давно превратилась бы в баранье стадо. Они бы потопили корабль в считанные минуты. Кто же скажет этим чернолицым бестиям для чего, к примеру, на корабле штурвал, или как определить правильный курс?

— А ведь верно говоришь! — сообразил Толстяк, — я здесь как начальник! Захочу — они у меня пол драить будут, а захочу, чтоб танцевали, ведь затанцуют!

— Тонкая пирамида иерархии определят на каком месте какому человеку находиться, — сказал непонятную фразу Крышка и задумчиво так вперился взглядом в Толстяка, — интересно, а синекожие понимают, что они стали рабами?

— А кому не понять? — философски заметил Толстяк, — раб он и в Багровых Топях раб. Раз поймали, пленили, палками да плетьми по башке и работать заставили, значит раб. А если у них мозгов нет, то пускай думают, что они эти, как вы там сказали, бараны.

— Тоже верно, — согласился Крышка, — а что это у вас с локтями?

— Ерунда какая, лучше ты мне скажи, какая железяка тебе череп вскрыла? — Толстяк протяжно зевнул, хотя спать не хотел совсем. Поболтать с человеком тоже бывает приятно. Вот только в тенек бы сползти, а то на солнце поджариться можно.

— Ерунда, — сказал Крышка, — не имеет значения.

Неожиданно изнутри корабля раздались протяжные звуки колокола. Толстяк непроизвольно вздрогнул. Синекожие, что драили палубу, остановились, тревожно прислушиваясь к гулким ударам. «ГО-ОНГ», «ГО-ОНГ», «ГО-ОНГ».

— Тревога? — выдохнул Толстяк, вскакивая на ноги. Он до сих пор не разобрался в запутанных морских звуковых сигналах, а колокольная азбука была для него темным лесом. Крышка же остался сидеть на месте:

— Общее построение в рубке Мягкоступа, — пояснил он смысл повторяющихся ударов, — наверное, приплыли.

— Неужто? Приплыли? Два с половиной месяца плыли, и приплыли? Крышка кивнул.

— Быть того не может! Крышка пожал плечами, мол, как знаешь.

Толстяк стал лихорадочно откатывать закатанные до колен штаны, натянул валяющуюся на солнце тельняшку, которая успела порядком прогреться и больно обжигала кожу. Удары колокола прекратились.

— А ну чего смотрите, живо драить! — рявкнул Толстяк замершим в испуге синекожим.

Понять они его, наверное, и не поняли, но живо сообразили, что просто так стоять не стоит. Схватились за швабры и давай натирать.

— Крышка, ты идешь?

— Мое место там, внизу, — ответил Крышка.

— Тогда бывай.

— Бывай. Спасибо за приятный разговор.

Вот ведь чокнутый. Какой такой приятный разговор? Протянули время, на солнце загорели, и разбежались. Про рабов зачем-то болтали, когда много других тем. Женщины например. На «Валентине» всего одна женщина, да и та повар. По ночам запирается в хлеборезке и спит с ножом в руке. До нее, кажется, только Мягкоступ и два старших офицера добраться смогли, а остальные ни-ни. Опарыш до сих пор ходит с перемотанным хозяйством и прихрамывает. Тут тебе не до рабов.

В рубку натолкались многие. Человек тридцать, не меньше. Некоторые стояли в дверях и в коридоре, тянули шеи, пытаясь услышать, что говорил старший офицер капитан Мягкоступ.

Кажись, опоздал — испуганно подумал Толстяк, но сзади подтягивались несколько припозднившихся, толкались, поругивались в полголоса и шипели, тс-с, мол, ни черта не слышно, хрестени!

Вывернув шею, Толстяк увидал впереди Опарыша, за ним Сумасброда и Недочеловека. И он приковылял! Не сидится на мачте, что ли?

— Что там, опоздал? — захрипел кто-то над ухом, запахло перегаром и протухшим сыром.

— Тсс! — зашипел Толстяк, не оборачиваясь, — захлопните пасти, а то ни черта не услышим!

Повернулся Опарыш, посмотрел в упор на Толстяка своими белыми глазами без зрачков, хмыкнул и вновь отвернулся.

Это он, наверное, вспомнил, как вчера пили. Да, хорошо пили, ничего не скажешь, много. Только горло потом жгет от его пойла. Где только Опарыш выпивку находит? Ведь не ром это, а что совсем иное!

Толстяк хмыкнул задумчиво, но теперь уже на него зашипели, чтоб дал вслушаться. Но ведь Мягкоступ еще и не говорит ничего. Стоит, вон, на самодельных приступках из фанеры, руки в карманы, в зубах — цигарка, на глазах — козырек мягкой кепочки из черной кожи. Его, кажись, за эту самую кепочку чуть левого глаза не лишили еще в Израиле. Знающие люди говорили, что кожа, из которой кепочку изготовили, принадлежит не кому-нибудь, а самому настоящему Упырю, который исчез, как помниться, лет десять назад. Откуда капитан Мягкоступ кожу-то взял, даже подумать было страшно.

Вот Толстяк и не думал. Вытянул толстую шею, разглядывая старшего офицера, затаил дыхание и даже не обращал внимание на то, что кто-то сзади больно оперся острым подбородком о плечо.

Капитан же Мягкоступ, похоже, выжидал паузу. Толстяк в таких делах, как болтовня высших чинов, не разбирался, но и до него дошло. Тишина должна быть в рубке, чтоб все слышали и чтоб все осознали. Значит, точно приплыли. Вот ведь неожиданная штука!

— Молчать всем! — заорал кто-то спереди, где Толстяк разглядеть не мог, — кто сию минуту пасть не захлопнет — лично язык вырву вместе с кадыком, хрестени!

Ага, это младший офицер Шутоград. Только он языки всем вырывает. Правда, Толстяк так и не видел ни одного беднягу, до которого бы дотянулись худые, морщинистые руки Шутограда. Старик он был, немощный и насквозь пропитанный ромом. От Тустороннего мира его отделяла только лютая ненависть ко всему роду нечеловеческому. Все он хотел найти какого-нибудь оборотня да убить его прилюдно, чтоб со снятием шкуры и чтением вслух всех грехов волчьих, в какие он там успел вляпаться, серый…

Все затихли через некоторое время, когда даже до самых недалеких дошел смысл сказанного Шутоградом. А еще, когда все приметили выжидающего Мягкоступа.

Толстяк стряхнул с плеча чей-то подбородок и оперся о близстоящего рядового матроса Кукиша. Матрос не возражал. Попробовал бы только…

— Господа, я хотел бы сообщить вам радостную новость, — Мягкоступ начинал говорить, как и обычно, без вступлений. Он никогда не подыскивал нужных слов, не путался в замысловатых предложениях и мог без запинки произнести таинственное слово «параллелограмм», что ставило его на одну ступень со многими известными магами и некромантами Большой Земли.