Соловьиное эхо - Анатолий Ким

Отто Мейснер ни о чем не стал расспрашивать и молча зашагал вслед за неожиданными носильщиками. При матово-золотистом свете фонаря он видел перед собою движущийся кусок грязной дороги да мускулистые икры и мокрые пятки мальчика, который шлепал по вязкой каше, закатав до колен штаны. Женщина, водрузив на голову тяжелый саквояж, придерживая его одной рукою, далеко опередила всех, мальчик нес сверток с походной кроватью путешественника, а сам магистр тащил под мышкой старинный матросский сундучок с оружием и бумагами. Мальчик время от времени приостанавливался и, поджидая спутника, высоко поднимал фонарь.

Трудный путь восхождения по скользкой дороге вскоре кончился, и только тут Отто Мейснер увидел село, незаметное с пристани: множество тускло освещенных изнутри окон, прячущихся среди мокрой зелени кустов и деревьев. Провожатые вели Отто Мейснера мимо этих низких, в частом переплете, желтых окон. Влажная листва перед ними была налита изумрудным сиянием.

Подвели наконец к высоким воротам. Женщина, приникнув носом к калитке, забарабанила кулаком. Во дворе стукнуло, открылась в доме дверь, вся в сиянии брызнувшего наружу света, и первое, что услышал путешественник, были, как показалось ему, женский плач и причитания. Но в следующую секунду стало тихо и кто-то зашлепал через двор, остановился позади ворот. Мужской голос что-то спросил, женщина отвечала. Калитка раскрылась — и путешественника ввели в дом.

Отто Мейснер стоял посреди небольшой комнаты с низким потолком, обклеенным цветной узорчатой бумагой. Комната была почти пуста, если не считать камышовой циновки, устилавшей целиком весь пол, да стопки разноцветных стеганых одеял, лежавших на низеньком помосте в углу. На стене у входа висела керосиновая лампа со старательно вычищенным стеклянным колпаком. Над нею на потолке темнел закопченный круг. И, стоя под этой лампой, смуглолицый и седой хозяин дома читал письмо Опоелова, пробегая глазами по бумаге и тут же попутно оглядывая ночного гостя. Закончив чтение, хозяин пригнул в поклоне голову, показав торчащую серебристую щетину на коротко остриженном затылке, а затем, пятясь, удалился из комнаты.

Магистр остался один, не зная, что делать дальше, но полагая, что хозяин вскоре вернется и принесет ему хотя бы стул. Однако время шло, а никто не появлялся. Тогда Отто Мейснер прошел к окну, в котором верхних два ряда были застеклены, а не обклеены бумагой, как нижние ячейки рамы. Ламповый свет падал сквозь окно на густую мокрую зелень какого-то куста, дождь стекал по блестящим листьям — с листа на лист, — отчего они вздрагивали, как живые. И, заглядывая в загадочную, сверкающую глубину куста, Отто Мейснер ощутил сложное волнение, словно нечаянно заглянул в таинство окружающего космоса — в само влажное чрево ночи, объемлющей половину земного шара. А между тем он слышал, что в доме продолжается какая-то ночная жизнь, совершают деятельное движение люди, чем-то постукивают, переговариваются глухими застенными голосами. Но каким-то особенным чувством Отто Мейснер понимал, что эти ночные звуки в доме не имеют никакого отношения к нему самому, о нем, видимо, забыли совершенно. И тогда философ решил располагаться здесь по своему усмотрению, как если бы оказался Робинзоном на необитаемом острове. Он стал распаковывать большой сверток с дорожным имуществом, и тут в комнату проскользнула молодая женщина в длинной юбке и очень короткой, чуть пониже подмышек, тесной кофте с длинными рукавами. Она бесшумно прошла к стопе пестрых одеял и, опустившись на колени, принялась устраивать на полу ложе для гостя. То была довольно худосочная дурнушка с тусклым желтым лицом и маленькими неприветливыми глазами. Ни разу не обратив сумрачно сосредоточенного лица в сторону пришельца, она расправила одеяла, легко похлопала рукой по валику продолговатой подушки, как бы стряхивая с нее пыль, а затем, не задерживаясь ни на миг, удалилась восвояси. Отто Мейснер пожал плечами, усмехнулся и продолжал распаковывать сверток. Он достал походную раскладную кровать, два пушистых шотландских пледа и устроил свою постель в вежливом, но довольно независимом отдалении от этой не очень-то гостеприимной хозяйской постели. Затем философ энергично сбросил с себя мокрую одежду и облачился в сухой спальный комбинезон. Прежде чем лечь в постель, он подошел к лампе и, привстав на цыпочки, дунул в круглое, обдавшее его керосинным чадом ламповое жерло. Свет погас, и Отто Мейснер, уставив невидящие, словно вмиг опустевшие глаза в темноту, двинулся ощупью к раскладушке. Укладываясь в постель, он улыбнулся, представив на миг седоусое гранитное лицо своего далекого деда, которому и пожелал мысленно доброй ночи.

Глава 2

На другое утро, проснувшись в состоянии голодном, молодом и деятельном, Отто Мейснер облачился в полосатый бухарский халат и, разложив прибор на подоконнике, принялся за бритье. Он размазал жидкое мыло по подбородку, а затем, глядя в зеркальце, начал осторожно снимать бритвой щетину, собирая мыльные ошметки на кусочек бумажки. И тут же без стука и шороха снова вошла неприветливая вчерашняя девица. Молча поставила рядом с зеркалом стеклянный толстостенный жбан с водою и крошечный медный тазик, начищенный до блеска. Философ, подперев языком щеку изнутри, поверх бритвы дружелюбно скосил глаза на нее, но девица даже не оглянулась и ушла, шаркая матерчатыми туфлями по полу. Он добрил свое узкое молодое лицо и, наклонившись над тазиком, осторожно сполоснулся водою из жбана. Вода оказалась теплой, чистой, ее после умывания оставалось много, и Отто Мейснер решил сварить себе кофе.

Он достал и налил дорожную спиртовку, разжег ее и поставил на пламя крошечный серебряный кофейник вместимостью в две чашки. Вода вскоре закипела, магистр отмерил обычную порцию коричневого порошка, засыпал кофейник, и вмиг по комнате разошелся бодрый чудесный запах. Доспевшие на жарком тропическом солнце, а затем прожаренные на огне, зерна кофе всегда напоминали Отто Мейснеру о множестве смуглых людей, об их непостижимой, влекущей жизни под жаркими небесами. Путешествуя, он увидел этих людей и эти небеса над палящими плантациями Цейлона. Но знание производства кофе было одно, а смуглая и золотистая, словно кофейная пенка, поэтическая эманация, исходящая от утреннего запаха кофе, — совсем другое. И, с улыбкой раздумывая об этом, магистр принялся распаковывать корзинку, которую положила в его вместительный сак добросердная, с фламандским розовым румянцем на белом лице, озабоченная фрау Опоелова. Тех продуктов, что были уложены в корзинку щедрой купчихой, хватило бы на месяц пропитания весьма умеренному в еде философу. Теперь, мысленно целуя ее белые полные ручки, Отто Мейснер наносил на ломтик булки черный мазок блестящей паюсной икры.

Во время этого одинокого и задумчивого завтрака посетил магистра седовласый хозяин, и Отто Мейснер, успевший почти забыть о его существовании, вопросительно уставился на него. Купец опустился на колени недалеко от походной кровати и почтительно потупился. Вдруг он стал что-то бормотать, смущенно закланялся. Из его довольно продолжительной и не очень-то правильной русской речи магистр с трудом понял, что в доме сейчас беда. Тяжело больна младшая дочь хозяина. Были врачи, китаец, корейский лекарь и русский фельдшер из соседнего села, все сделано как надо, однако девушке не лучше, и неизвестно, чем все кончится. И купец горестно разводил руками. Он просил прощения, что по причине страшной своей беды не мог достойным образом принять гостя, ради которого Опоелов собственной рукою начертал письмо. Но пусть гость потерпит, все будет сделано, как велит Опоелов, и хозяин опять склонил седую голову в поклоне. Видно было, что человек совершенно растерян, подавлен горем и едва владеет собою. Красные, припухлые глаза его то и дело наполнялись слезами, которые, однако, никуда не изливались, словно перекипая внутри своего вместилища.

Отто Мейснеру теперь многое стало ясно: и невольное пренебрежение им, и ночные звуки, и тот первый звук — женский плач в доме, раздавшийся, когда раскрылась в темноте дверь, и нелюдимое молчание худенькой девушки, как оказалось старшей сестры заболевшей дочери хозяина. Магистр сочувственно промолчал, сидя напротив него. Стеклянный ряд вверху окна пронзительно синел после ночной дождевой тьмы, и, глядя на эту звучную полосу синевы, Отто Мейснер раздумывал о том, что же теперь делать, коли все так обернулось. И пришел к выводу, что все равно ничего не придумать, пусть уж решит сам хозяин, а он во всем подчинится ему. Купец посидел еще в молчании и оцепенении, затем вздохнул и ползком удалился из комнаты.

А спустя некоторое время он вновь просунул в дверь седую голову и что-то забормотал с порога. Вдруг он попросил у гостя чашку кофе. Когда смысл просьбы дошел до магистра, он в удивлении потянулся к подоконнику, заменявшему ему стол. Приподнял над чашкой кофейник, но из носика сосуда вылилась лишь короткая струя полужижи, забрызгав белые края чашки, и Отто Мейснер с сожалением улыбнулся, глядя на хозяина. А тот повел себя совершенно непонятно: вдруг уставился отчаянными глазами куда-то в угол, сжал толстые губы и затрясся в неудержимом рыдании. Слезы наконец хлынули из его глаз, и, не вытирая их, хозяин поспешно скрылся. И тут молодой философ испытал, словно бы только что отойдя от месмерического усыпления, томительное беспокойство и душевный гнет. Воспринимаемое бытие представлялось странным и размытым, вдвойне странным и неопределенным оттого, что казалось, с ним все это уже происходило: сидя возле порога, плакал перед ним старый восточный человек, а он держал в руке маленький серебряный кофейник, и ярко сияла недоступная синева в верхнем ряду окна, где было застеклено, а вся остальная часть широкой рамы была затянута матовой бумагой. И он, созерцатель всей этой странной картины, части которой соединены и слеплены меж собою игрой случайности, а не внутренней необходимой связью, сам уже успел испытать отчуждение смерти — то самое отчуждение, которым оплачивается великое приятие живыми самих себя и окружающего мира. И теперь должно произойти что-то очень важное, самое главное для него, Отто Мейснера, а что именно, того не угадать…