Юность - Джозеф Конрад

Наконец мы погрузились. Наняли матросов - восьмерых молодцов и двух юнг. Вечером нас вывели на буксире к баканам у ворот дока; мы были готовы к отплытию и думали отправиться в путь на следующий день. Миссис Бирд должна была уехать домой с ночным поездом. Когда судно было пришвартовано, мы пошли пить чай. Ужин прошел вяло; все молчали - Мэхон, старая чета и я... Я кончил первый и вышел покурить; каюта моя помещалась в рубке, как раз у кормы. Был прилив; дул свежий ветер, и моросил дождь. Двойные ворота дока были открыты, и паровые угольщики входили и выходили в темноте; ярко горели их огни, громко плескались винты, трещали лебедки, на пирсах слышались крики. Я следил за вереницей огней на мачтах, скользивших наверху, и зеленых огней, скользивших внизу, в ночи, как вдруг передо мной вспыхнул красный свет, исчез и снова появился. Совсем близко встали смутные очертания носа парохода. Я крикнул вниз, в каюту:

-Скорей, наверх!

А затем из темноты донесся чей-то испуганный голос:

- Остановите его, сэр!

Ударил колокол. Другой голос предостерегающе крикнул:

- Мы идем прямо на этот барк, сэр!

В ответ послышалось ворчанье:

- Ладно!

Потом раздался громкий треск: тупой нос парохода зацепил форванты "Джуди". Последовала минута замешательства, послышались крики, поднялась беготня. Заревел пар. Потом кто-то сказал:

- Благополучно, сэр...

- У вас все в порядке? - услышал я брюзгливый голос.

Я бросился вперед посмотреть, есть ли повреждения, и заревел в ответ:

- Кажется, да.

- Задний ход! - послышался брюзгливый голос.

Задребезжал колокол.

- Что это за пароход?-взвизгнул Мэхон. К тому времени мы видели только громоздкую тень, отступающую назад. Они выкрикнули нам какое-то имя женское имя - Миранда, Мелисса или что-то в этом роде.

- Еще месяц придется торчать в этой проклятой дыре,-сказал мне Мэхон, когда мы, вооружившись фонарями, осматривали расщепленные бульварки и оборванные брасы. - Но где же капитан?

Все это время мы его не видели и не слышали. Мы пошли искать его на корму. Откуда-то с дока донесся к нам горестный вопль:

- Эй, "Джуди"!..

Как он, черт возьми, попал туда?..

- Алло! - заорали мы.

- Я плыву в нашей шлюпке без весел! - крикнул он. Запоздавший лодочник предложил свои услуги, и Мэхон убедил его за полкроны доставить нам на буксире нашего шкипера; но первой поднялась по трапу миссис Бирд. Они почти час плавали по доку под моросящим холодным дождем. Еще ни разу в своей жизни я не был так удивлен.

Оказывается, он, услыхав мой крик: "Наверх!" - сразу понял, в чем дело, схватил жену, выбежал на палубу и спустился в шлюпку, которая была привязана к трапу. Недурно для шестидесятилетнего. Вы только представьте себе, как этот старик героически нес на руках старуху - подругу его жизни. Он усадил ее на банку и только собрался лезть назад на борт, как фалинь каким-то образом сорвался, и их обоих отнесло от судна. Конечно, в суматохе мы не слыхали его криков. Вид у него был пристыженный, а она беззаботно сказала:

- Я думаю, теперь неважно, если я пропущу этот поезд?

- Да, Дженни, ступай вниз и согрейся,- проворчал он, а затем обратился к нам: - Моряку не следует иметь дело с женой - вот что я вам скажу. Меня не оказалось на судне. Хорошо, что никакой беды на этот раз не случилось. Пойдем посмотрим, что нам разбил этот дурацкий пароход.

Повреждения были невелики, но ремонт задержал нас на три недели. К концу последней недели я отнес на станцию чемодан миссис Бирд, так как капитан был занят со своими агентами, и благополучно усадил ее в вагон третьего класса. Она опустила окно и сказала мне:

- Вы славный молодой человек. Если вы увидите Джона - капитана Бирда ночью без шарфа, скажите ему от меня, чтобы он хорошенько закутывал шею.

- Непременно, миссис Бирд, - ответил я.

- Вы славный молодой человек. Я заметила, как вы внимательны к Джону к капитану...

Поезд неожиданно тронулся, я снял фуражку и поклонился старухе. Больше я ее никогда не видел... Передайте бутылку.

На следующий день мы вышли в море. Три месяца прошло с тех пор, как мы оставили Лондон, направляясь в Бангкок. А мы-то думали, что задержимся самое большее на две недели.

Был январь, и погода стояла прекрасная - ясная, солнечная погода. Зимой она чарует сильнее, чем летом, так как вы ее не ждете, и она бодрит, и вы знаете, что это ненадолго, не может быть надолго. Она похожа на нежданное наследство, неожиданную находку, на редкую удачу.

Так продолжалось во время нашего плавания по Северному морю, по Ламаншу и дальше, пока мы не отошли на триста миль к западу от Лизарда1 (1 Л и з а р д (ящерица) - мыс в Ламанше, крайняя южная оконечность Великобритании); тут ветер подул с юго-запада и начал крепчать. Через два дня он перешел в шторм. На волнах Атлантического океана "Джуди" переваливалась, как старый ящик из-под свечей. Ветер дул день за днем,- дул злобно, без интервалов, без сострадания, без отдыха. Мир превратился в огромные пенистые волны, надвигающиеся на нас, а небо нависло так низко, что казалось - можно коснуться его рукой, и было оно грязное, как закопченный потолок. В бурном пространстве, окружавшем нас, летали хлопья пены. День за днем и ночь за ночью слышались только рев ветра, грохот моря, шум воды, льющейся на палубу. Отдыха не было ни для судна, ни для нас. Оно металось, ныряло, становилось на нос, приседало на корму, и на палубе мы еле удерживались на ногах, а внизу цеплялись за свои койки. И тело и дух устали от постоянного напряжения.

Как-то ночью Мэхон заговорил со мной через маленькое окошечко над моей койкой; оно открывалось как раз над моей постелью. Я лежал одетый, в сапогах, и чувствовал себя так, словно не спал года, и не могу заснуть, как бы ни старался. Он взволнованно сказал:

- Футшток у вас, Марлоу? Помпы не работают. Черт возьми! Дело нешуточное.

Я дал ему футшток и снова лег, стараясь думать о самых разнообразных вещах, но в голову мне лезли только помпы. Когда я вышел на палубу, матросы все еще выкачивали воду, и моя вахта сменила их у помп. При свете фонаря, вынесенного на палубу, чтобы исследовать футшток, я заметил их усталые серьезные лица. Мы выкачивали воду четыре часа. Мы выкачивали всю ночь, весь день, всю неделю - вахта за вахтой. Судно разваливалось и протекало не настолько, чтобы утопить нас сразу, но, во всяком случае, оно могло уморить нас работой у помп. А пока мы выкачивали воду, судно уходило от нас по кусочкам: были снесены бульварки, сорваны пиллерсы, разбиты вентиляторы, вдавлена дверь рубки. На судне не осталось ни одного сухого местечка. Море понемногу потрошило его. Баркас, крепко державшийся на вантах, словно по волшебству превратился в щепки. Я сам его привязывал и гордился делом своих рук, так долго противостоящим ярости моря. А мы выкачивали. И не было никакого просвета. Море было белое, как пенистая простыня, как котел с кипящим молоком; ни одного прорыва в облаках, - ни одного, хотя бы величиной с человеческую ладонь, хотя бы на десять секунд. Для нас не было никакого неба, для нас не было ни звезд, ни солнца, ни вселенной - ничего, кроме злобных облаков и взбешенного моря. Мы выкачивали воду вахта за вахтой, спасая свою жизнь: казалось, это тянулось месяцы, годы, вечность, словно мы умерли и попали в ад для моряков. Мы позабыли дни недели, название месяца, забыли, в каком году мы живем и видели ли когда-нибудь сушу. Паруса были сорваны, судно лежало, покрытое брезентом, волны океана перекатывались через него, а нам было все равно. Мы вертели ручки помп и глядели на все глазами идиотов. Бывало, выкарабкавшись на палубу, я обвязывал веревкой матросов, помпы и грот-мачту, и мы вертели ручки-вертели непрерывно, а вода доходила нам до талии, до подбородка, покрывала нас с головой. Нам было все равно. Мы забыли, что значит быть сухим.

Иногда мне приходила в голову мысль: "Да ведь это чертовски замечательное приключение! Как в книжке. И это первое мое плавание вторым помощником... а мне только двадцать лет... и я переношу его не хуже, чем все эти люди, и поддерживаю бодрый дух в своих ребятах". Я был доволен. От этого испытания я не отказался бы ни за какие блага в мире. У меня бывали минуты ликования. Всякий раз, как старое, потерявшее оснастку судно, тяжело ныряя, поднимало высоко в воздух свой подзор, мне казалось - оно бросает, как мольбу, как вызов, как крик в беспощадные облака, слова, написанные на корме: " Джуди, Лондон. Делай или умри ".

О юность! Ее сила, ее вера, ее фантазия! Для меня "Джуди" была не старым корытом, перевозившим груз угля, - для меня она олицетворяла борьбу, проверку, жизненное испытание. Я думаю о ней с удовольствием, с признательностью, с грустью, - как думаете вы об умершем, которого любили. Я никогда не забуду ее... Передайте бутылку.

Как-то ночью, когда мы выкачивали воду, привязанные - как я объяснял к мачте, оглушенные ветром и такие подавленные, что у нас не хватало сил даже пожелать себе смерти,-тяжелый вал хлынул на борт и пронесся над нашими головами. Едва переведя дыхание и повинуясь велениям долга, я крикнул: "Крепче держитесь, ребята!" - и вдруг почувствовал, как что-то твердое, плывущее по палубе, ударилось о мою ногу. Я попробовал поймать этот предмет, но промахнулся. Вы понимаете, было так темно, что мы на расстоянии фута не могли разглядеть друг друга.