Оживший страх - Синъитьиро Накамура

Придя к этому выводу, он принялся восстанавливать в уме весь свой маршрут с максимальными подробностями до того момента, когда почувствовал страх. Он снова шел по узкой улочке квартала особняков, выходил на перекресток и переводил взгляд на автобусную табличку. Да, именно так, все дело в автобусной табличке, подумал он. Когда она оказалась в поле зрения, взгляд его упал на ворота церкви напротив. Это движение глаз, когда он перевел взгляд с таблички на засов ворот, было каким-то образом связано с его страхом. Мысленно он несколько раз повторил это движение. И наконец вспомнил!

Это был он, но двадцать лет назад. Некоторое время после окончания университета он умышленно носил не костюм, а старенький студенческий мундир, и волосы его, скрытые квадратной, тоже старой студенческой фуражкой, были коротко острижены. Он вышел тогда из дома, где снимал комнату, чтобы поехать на родину для медицинского освидетельствования перед призывом в армию. С того дня, как он получил вызов на комиссию, его неотступно мучила одна мысль. Погруженный в размышления, он прошел квартал особняков, по улицам которого сегодня бродил, и стал ждать автобуса у таблички. Наконец автобус подошел, он поставил одну ногу на ступеньку, и в этот момент его сердцу, как озарение свыше, вдруг открылся выход. Он подумал, что спасен теперь. В это время ему, уже вошедшему в автобус, попался на глаза ржавый железный засов на церковных воротах, и тут он почувствовал, как страшен для него этот выход. Ужас сковал все его существо, и память об этом ужасе вместе с образом засова перед глазами погрузилась на самое дно сознания.

– Даже тебе, такому близкому для меня человеку, я ничего не рассказывал об этом. Во-первых, и говорить-то было страшно. Кроме того, я боялся нанести травму тебе, принявшему решение идти в армию. Если бы я начал разглагольствовать на эту тему, мне, возможно, пришлось бы порвать нашу с тобой дружбу, к тому же… Нет, у меня было сильное искушение открыться тебе, тебе одному. Однако судьба даровала мне счастье – мое решение, иначе говоря, выход, который я неожиданно обнаружил, когда садился в автобус, – этот выход, как путь побега от жизни, оказался ненужным. Всего несколько дней прошло с тех пор, как я принял решение, до того момента, когда оно утратило всякий смысл. А если бы я рассказал тебе о моем выборе, это означало бы, что я и тебе навязываю свой способ разрешения проблемы, и, поскольку для этого требовалось слишком большое мужество, я рассудил, что такие вещи ты должен сам обдумать и сам найти, как поступить. Затем, не прошло и года, для тебя это тоже стало неважным, и так в молчании протекли двадцать лет. Но сегодня этот страх снова вернулся ко мне, и я подумал, что, если не расскажу тебе обо всем, это будет предательством наглей давней дружбы. Потому-то я и пришел.

Тут он вновь замолчал, потом медленно поднес ко рту стаканчик с сакэ.

Я был не в силах больше переносить эту паузу. И не колеблясь спросил:

– В чем же заключалось твое решение?

– Покончить с собой.

– Покончить с собой?!

Двадцать лет назад он мучился, приняв решение совершить самоубийство и потребовать от меня того же. Но почему?

Он почувствовал, что я снова хочу о чем-то спросить, и сделал предупреждающий жест рукой.

– Позволь, я тебе объясню все по порядку. Ведь самое страшное для меня – быть неверно тобой понятым. Да, с точки зрения сегодняшнего дня мое решение можно расценить как скоропалительный вывод, к которым так склонна молодость, или приписать его излишку воображен ния, страху перед действительностью, а если я стану утверждать, что такой выход был для меня единственно возможным, меня, наверно, обвинят в том, что я ограничен или малодушен. Но, как бы то ни было, дело обстоит так…

Получив вызов, он почувствовал себя буквально загнанным в угол. Пройдет он освидетельствование и волей-неволей окажется в армии. И вероятно, будет отправлен на фронт. А если попадет на фронт, то должен будет убивать врагов. Но ведь и враги – тоже люди. А если, скажем, не верить в цели нынешней войны, то иностранный солдат – даже и не враг. Кроме того, пусть его убеждение – что убивать человека, даже врага, нельзя – достаточно расплывчато, все же это религиозное чувство, и тем оно и сильно. В нем прочно жила мысль, скорее, почти физическое ощущение того, что война – это, по существу дела, убийство, убийство же – зло, и участие в этом зле для него непереносимо. Если он поступит вопреки этому чувству – назвать ли это физическим ощущением или подсознательной уверенностью, – последующая его жизнь, даже если он не сойдет с ума сразу после этого, потеряет для него всякую ценность и его будет вечно преследовать страх. Так он думал.

– Мне как-то довелось читать репортаж о поведении группы убийц перед казнью. Почти все они трепетали от страха не только потому, что их собирались казнить, но и потому, что они убили кого-то. Но если убийство одного человека вызывает в убийце такой ужас, то участие в массовом убийстве, пусть даже под действием стадного чувства, – на какой жуткий страх, на какое тяжкое моральное наказание обрекает оно отдельную личность! Я понял, что никак не могу идти на фронт.

– Да, чистой воды пацифизм, непротивление злу насилием… – поддакнул я, следуя своей привычке сразу же подбирать всему точные определения, иначе проблема не будет разрешена. В отличие от него я предпочитал в любом деле отрешиться от всяких эмоций и во избежание путаницы разложить все явления на простые элементы. Он считает, что такая тенденция выработалась у меня в процессе профессиональных занятий критикой, но сам я убежден в обратном – именно потому, что такой подход к любой проблеме всегда был мне свойствен, я сделал критику своей профессией.

Услышав мои определения, он нахмурил брови. Затем, запинаясь на каждом слове, продолжал:

– Нет, это мало что объясняет. А может быть, я просто не был настолько уверен в себе, чтобы довести собственные идеи до их крайнего выражения. Сейчас тем более сомнительно, способен ли я совершать поступки в соответствии с этими теориями…

На эту стезю его, вероятно, повлек живший в нем инстинкт неприятия убийства. Но тут же возникло сомнение: ведь на войне не только убиваешь врагов, есть опасность, что враг убьет тебя самого, – так сможет ли он в минуту, грозящую ему верной гибелью, хладнокровно и спокойно подставить себя под удар противника, как того требуют пацифизм и непротивление?

– Поэтому я и не мог безоговорочно объявить себя приверженцем этих теорий.

Может быть, в таком отчаянном положении сработает инстинкт, и он в то же мгновение убьет противника. Все будет подчинено инстинкту, разум в данном случае способен лишь на рефлексии. В юриспруденции есть понятия «уклонение от опасности» и «необходимая оборона», и, говорят, закон не считает преступником человека, который в минуту смертельной опасности сталкивает с обрыва своего соседа или, защищая себя, убивает угрожавшего ему бандита. Стало быть, если враг готовится уничтожить его, он, повинуясь инстинкту, возможно, убьет врага, и с юридической точки зрения это ему позволено. Допустим, он будет по возможности избегать подобных ситуаций, но если все же окажется в таком положении и станет действовать с расчетом на позволительность «необходимой обороны», его совесть никогда не сможет с этим примириться.

Однако, как я уже говорил, в душе его, видно, жило инстинктивное отвращение к убийству. Он предчувствовал, что любой поступок вопреки этому отвращению начисто разрушит его личность. И если бы он оформил свое предчувствие в сознательную мысль, это, наверно, привело бы его к тому, что я теперь назвал «пацифизмом чистой воды» и «непротивленчеством». Сам он был с этим согласен и задавался вопросом: в какой мере это развитие было возможйо в действительности?

Он вспомнил, какой совет дал солдатам Толстой во времена русско-японской войны. Когда они отправлялись на фронт, Толстой призывал их стрелять в воздух. Однако если бы и мой друг попытался так же поступить, его без промедления отдали бы под суд военного трибунала. И он представил себе, как невыносимы были бы для него физические муки и страх, если бы его подвергли пыткам.

– Я ведь малодушен как никто, и, стоит мне вообразить нечто подобное, я прихожу в полное отчаяние.

Поэтому для него было немыслимо, подражая толстовцам, отправиться на фронт, но бросить винтовку на переднем крае или проповедовать боевым друзьям антивоенные идеи. А невыполнимое, как бы оно ни было разумно, все же не может принести никакой пользы.

– Но это не все. В то время меня стал искушать вопрос: всегда ли действительно справедлива идея полного непротивления?

В университете на три курса старше нас учился одни студент, придерживавшийся марксистских взглядов. Это был сердечный человек, с характером уже вполне сформировавшимся. С нами двумя он особенно сблизился, заботился о нас, помогал советами в новой для нас университетской жизни (например, мне он передал свое место домашнего учителя); помимо того, он в большой мере руководил и нашим чтением. И вот он открыл нам, что такое коммунизм. В те годы коммунистическое движение подвергалось жестоким гонениям, поэтому он не был членом ни одной из организаций. Окончив университет, он поступил на службу в крупный банк, хотя был весьма недоволен, что станет кабинетным исследователем социальных проблем. «Что же можно сделать в такие времена! Решил проникнуть в цитадель капитализма и изучать ее. Я хочу, насколько возможно, послужить делу гибели капитализма!» – говорил нам очень по-взрослому, с долей самоиронии наш старший товарищ, которому, по нашим нынешним подсчетам, было тогда года двадцать три – двадцать четыре.