На своей шкуре - Криста Вольф

Лотар сурово и все же доверительно предложил докторше свои услуги. Может, послать машину, разыскать более эффективное лекарство, даже такое, какого у нас нет? Вызвать врача-специалиста? Нельзя упускать ни единого шанса. Мне было неловко перед докторшей за его поведение, да и она, видимо, чувствовала неловкость и отвечала односложно, его окружала аура фальши, с каких же пор? Фальшь, резкое слово, однажды ты им воспользовался, не по адресу Лотара, а по адресу Урбана, и думаю, много позже. С чего бы это я вспомнила Урбана. Ты оказался прозорлив, насчет него. Слишком прозорлив, сказала я тебе, мы оба знали, что я имела в виду, ты пожал плечами. Такие слова, как "ревность", были у нас не в ходу. Между прочим, заметил Лотар, я прямо с просмотра. Могу сказать только одно: поздравляю.

Тут я спросила себя, уж не учинило ли мое тело, чьи козни я потихоньку раскрывала, своего рода спектакль, затем только, чтобы такое вот заявление Лотара могло оставить меня совершенно равнодушной. Кстати, звонил Урбан, сказал Лотар. Забавно, что, говоря об авторитетах, он сохранял свою надменно-важную мину. Мы вечно над этим подтрунивали, в особенности Урбан никогда не отказывал себе в подобном удовольствии: Внимание, всем встать, Лотар вещает. Забавно, что теперь Урбан стал для Лотара авторитетом. Когда это случилось? Неужели все дело в том, что Урбан обошел Лотара по службе и теперь мог давать ему указания и оценивать его работу? Оценивать, по возможности, мягко или, коль скоро критика неизбежна, облекать эту критику в иронию, прозрачно намекая, что, если уж на то пошло, все мы, как он говаривал, вышли из одного инкубатора. Этим заверением, пусть даже высказанным обиняками, Лотар весьма дорожил. Вот видишь, Урбан сразу же позвонил, чтобы узнать, как прошел просмотр. И был очень доволен благоприятным исходом. И тревожился за меня, и передавал мне привет.

Так дело не пойдет, говорит молодой врач. Тем временем ее подключили к аппарату, отображающему на мониторе частоту ее пульса, худенькая докторша, появления которой она совершенно не заметила, что-то делает возле этого аппарата, волосы у нее с проседью, шапочкой облегают голову; очень учащенный пульс, укоризненно говорит она, молодой врач с каемкой бороды на щеках и подбородке принимает все это чуть ли не в штыки, подробно перечисляет свои назначения, будто должен оправдываться, и ей самой ужасно хочется взять его под защиту. Докторша, которая теперь, стало быть, командует, называет какой-то медикамент. Знаком ли он ей. Она отвечает отрицательно. Это новое средство, говорит докторша. Вводить будем осторожненько, под контролем монитора. Да вы ведь насквозь мокрая. Короткий обмен репликами между нею и белокурой медсестрой в розовом халатике. Нет, здесь, в неотложке, меня переодеть нельзя, вот переведут в отделение, так сразу и переоденут.

Докторша в той поликлинике, помнится, промокнула мне лицо тампоном; как она выглядела, я уже забыла, лица стираются из моей памяти, недостаток, по сей день для тебя загадочный. А Лотар вдруг отбросил свои фальшивые манеры и сразу стал давним другом, я помню его лицо: озадаченное, смущенное, беспомощное - с таким видом мужчина обычно воспринимает недомогания женщины. Я невольно улыбнулась, улыбнулась ему, и он как будто бы почувствовал облегчение.

Надавить вы, по всей видимости, не можете? - спрашивает худая докторша, и молодой врач укоризненно предъявляет ей операционную рану на животе пациентки, ведь как-никак это и есть первичное заболевание; докторша не желает признавать себя побежденной, пробует сильно прижать большим пальцем сонную артерию, но и от этого частота пульса не снижается. - Ледяная вода? Ей же нельзя пить. - Вот как. - Благорасположение худенькой докторши она теперь тоже потеряла.

Мое тело сдает. В символическом плане. Лишь символ - все бренное[2]. Иных строк она никогда толком не понимала, их смысл оставался скрыт от нее в рыхлой с виду, но непроницаемой тьме, вплоть до сегодняшнего дня, до этой мрачной минуты внезапного постижения. Когда же сто лет наконец истекут, колючий терновник припадет к земле, Тесей крепко сожмет в руке нить Ариадны и без колебаний найдет выход из Лабиринта, и раскроется любая тайна, которая долго не давалась в руки. Хочешь верь, хочешь нет, но я и теперь помню, чту мельтешило у меня в голове тогда, в студийной поликлинике, мне было всего-навсего тридцать пять, молодая, такая молодая, время словно бы растягивалось, а сердце неистовствовало, как сейчас. - Страх? - Да. - Страх смерти? - Нет. - Нетипично.

Сейчас худенькая докторша отгоняет кого-то от двери, однако тщетно, он все равно входит. Да ведь это ты, где ты был так долго. Я пытаюсь глазами поздороваться с тобой, не зная, конечно, поймешь ли ты вот так сразу язык моих глаз, ты разговариваешь с врачами. Ей хочется взять на заметку, как велика может быть слабость, если человек даже радоваться не в силах, и на всем свете знает об этом лишь он один. Докторша садится на край кушетки, пробует вену на сгибе ее правого локтя, велит ей сжать кулак - крепче! вводит в вену иглу, для нее почти незаметно, и, как в замедленном фильме, начинает давить на поршень шприца. Делает паузы. Внимательно следит за ломаной зеленой линией на мониторе, за частотой ее пульса. Переглядывается с молодым врачом, который стоит по другую сторону кушетки. Оба едва приметно качают головой. Сердце неистовствует. Ты еще здесь?

А что если мое сердце, поставленное перед выбором - остановиться совсем или забиться с сумасшедшей быстротой, - выбирает сумасшедшую гонку? Мне во благо, с такой точки зрения? Не то чтобы она мысленно формулировала подобные вопросы, они возникали сами собой. Всё вокруг: неуютное голое помещение, аппараты, к которым она подключена с помощью трубок и проводов, пульс, который никак не унимается, хотя докторша решительно впрыскивает ей в вену последние капли из шприца, - всё вокруг знаменует вопросы, какие она не может выразить словами. Уходи, говорю я тебе, пожалуйста, уходи. - Ей хочется взять на заметку, что присутствие близкого человека в той же комнате может быть слишком утомительным.

Сколько времени в тот раз понадобилось моему пульсу, чтобы уняться? Больше двух часов, если не ошибаюсь. Просмотр нашего фильма давно закончился, с успехом, как еще не раз заверил меня Лотар, здравый смысл подсказывает, что никаких сложностей со сдачей уже быть не может. Докторше велено позвонить ему, когда я буду "транспортабельна". Он заказал для меня служебную машину, и я порадовалась, что не придется карабкаться по ступенькам в автобус. Я выбилась из сил, но ощущение усталости было, пожалуй, даже приятным; не диво, услышала я, мое сердце совершило поистине марафонский забег. Дома я была одна и спала крепко и долго. Наутро первым позвонил Урбан, и я искренне поблагодарила его за участие. Затем искренности быстро поубавилось, с обеих сторон, надо признать. Ведь когда собеседник неискренен, думаешь, что и ты тоже вправе немного слукавить. Наше лукавство - помнишь? - заключалось в том, что мы долгое время делали вид, будто по-прежнему верим в искренность Урбана. Ведь вскоре вокруг фильма началась полемика. Лотар больше не поздравлял ни себя, ни меня, однако и крест на фильме поставил не сразу. Он сделал себя козлом отпущения, и мы зачли это в его пользу. Когда же нападки посыпались и лично на него, он начал потихоньку отмежевываться от фильма, не от нас, нет-нет. Самых злобных поношений он нам не пересказывал. Молчал, пока мог. О том, что и Урбан давил на него, мы узнали от других. Урбан сказал, что не сомневается в наших субъективно честных намерениях, но объективное воздействие этого фильма в теперешней ситуации, ну, в общем, двойственно. Это суждение Лотар в конце концов изложил нам как свое собственное. И смотрел сквозь нас. Все это было так давно, двадцать пять лет назад, четверть века минуло с тех пор. Теперь все это даже представить себе трудно. И не был ли Урбан потерян для них еще раньше? Как часто в жизни мы становимся другими и теряем тех, с кем вместе были молоды и, ну, невинны, что ли?

Ночь. Что-то вроде ночи, только глубже, темнее, уединеннее. Впоследствии она будет помнить не эту ночь из ночей, а лишь воспоминание о ней. Каким-то образом они, видимо, сумели-таки нормализовать ее пульс. Перевезли в отделение и уложили на койку. Она находится в палате, и в этой палате есть окно, от которого словно идет легкий свет, намек на свет. Рубашка на ней до сих пор влажная, постельное белье тоже. Пока она приходит в себя, поднимается чудовищный шум, оглушительный лязг, никогда прежде не слышанный, будто с неимоверной силой ударяют, лупят металлом по металлу, бряцают копья, мечи. Она видит схватку тел, неестественно перекрученных, сплетенных друг с другом. Это не шутка, кто-то взялся за меня всерьез. Если у меня когда-нибудь и мелькала мысль о гибели, то я наверняка не понимала, что означает это слово. Адский, пронизывающий до мозга костей скрежет, звон, визг, гром, стук, шипящий свист, превосходящий болевой порог. Я и не догадывалась, и никто не способен догадаться, что бывают такие звуки. И что их применяют как пытку. Теперь пришло время узнать. В этом больном зеленовато-голубом свете, источник которого мне неведом, среди этого адского грохота меня терзает история боли и пыток. Солдаты Ирода, пронзающие младенцев остриями своих мечей. Первохристиане на арене, один на один с хищными зверями, которые с жутким рыком рвут их на куски. Гнусные жестокости конкистадоров, крестоносцев, князей после крестьянских войн. Убитая женщина в Ландверканале. А уж мой-то век кбк начал. Мучительство всеми мыслимыми способами. Страдания и гибель тел, и моего среди них. Бывает благодетельное беспамятство, минуты ли, секунды - она не знает.