Вольф Мессинг. Экстрасенс Сталина - Вадим Эрлихман

Название этого городка переводится как «Лысая гора», то есть Голгофа. В начале XIX века его населяло всего 500 жителей, но потом он начал бурно расти — прежде всего за счет евреев, переселявшихся из глухомани поближе к столице Царства Польского. Век спустя здесь жили более 5000 человек, из которых евреи составляли больше половины. В 1859 году здесь поселился Ицхок-Меир Алтер, основатель династии цадиков — духовных наставников так называемых гурских хасидов. После этого Гура-Кальварию прозвали «польским Иерусалимом», и на праздники сюда стекались хасиды со всей Польши. В 1941 году все еврейское население городка — более 3500 человек — было отправлено в Варшавское гетто, откуда позже их вывезли в лагерь уничтожения Майданек. После войны в город вернулись лишь несколько евреев, а сегодня там проживает лишь один старик, который по праздникам посещает уцелевшую синагогу и читает там кадиш — поминальную молитву. Немцы вывезли в Варшаву и городской архив, погибший в пламени войны. По этой причине в сегодняшней Гура-Кальварии ничего не напоминает о Вольфе Мессинге и его семье.

Гура-Кальвария в начале XX века

О детстве Мессинга мы имеем всего два свидетельства. Одно — его собственные мемуары, другое — документальная повесть писателя Игнатия Шенфельда «Раввин с горы Кальвария», впервые опубликованная в 1989 году в эмигрантском журнале «Грани», а в 1994 году изданная отдельной книгой в Смоленске. Ее автор родился в 1915 году во Львове, стал писателем и переводчиком, а в 1941 году, бежав от гитлеровцев, оказался в Ташкенте. Там он будто бы и познакомился с Мессингом в камере местной тюрьмы, куда обоих бросили за «антисоветскую деятельность». Это было в феврале 1943 года, и вскоре Шенфельд получил стандартный срок — 10 лет с последующей ссылкой. Освободившись из ГУЛага после смерти Сталина, он, как бывший иностранный гражданин, смог выехать в Польшу, а оттуда перебрался в Западную Германию, где работал на радио «Свобода». Он перевел на польский многие произведения российских авторов, включая Булата Окуджаву, с которым был дружен; позже тот написал предисловие к его книге.

Повесть о Мессинге стала самым крупным произведением Шенфельда — к сожалению, поскольку это довольно примитивный пасквиль, написанный с крайней неприязнью к герою. Многие подробности жизни Мессинга, который тот почему-то вдруг выложил случайному знакомцу в тюремной камере, выглядят, мягко говоря, сомнительными. Не исключено даже, что автор вовсе не встречался с Мессингом, а факты повести взял из его мемуаров, «творчески» исказив их так, чтобы каждый поступок телепата наполнился негативным смыслом. Причина могла быть банальной — зависть способного, но не достигшего даже скромной известности писателя к соплеменнику, который, по его мнению, пользовался совершенно незаслуженным успехом.

Не исключено, конечно, что Мессинг с Шенфельдом и правда встретились в камере ташкентской тюрьмы. В годы войны артист много выступал перед ранеными и эвакуированными, а в столице Узбекистана тех и других было предостаточно. С этим городом артиста явно связывали особенно крепкие узы — недаром опекаемый им детдом находился именно в Ташкенте. В память об избавлении от опасности иудеи часто раздают милостыню бедным и сиротам, и Мессинг, который до конца жизни хранил верность традициям иудаизма, вполне мог сделать эту милостыню постоянной в память о своем спасении из тюрьмы (об этом мы поговорим далее).

Возможно, повесть Шенфельда все-таки содержит крупицы правдивой информации о детстве Мессинга. Автор пишет, что после войны встречался с уцелевшими гурскими евреями, чтобы расспросить их о знаменитом земляке: «Один из них, Феликс Карпман, помнил только, как он мальчишкой, с ватагой другой сорванцов, приставал на улице к Вольфу, вопя «Мессинг, Мессинг, погадай!» Другой, ушедший от немцев в партизаны Генрих Прайс, мой ровесник, знал Мессинга лучше. Он запомнился ему как тихий, никому не мешавший человек с ухватками старого холостяка, одевавшийся как франт, чтобы создать видимость, как, мол, ему хорошо живется». Но в любом случае эти детали Игнатий Норбертович узнал не от самого Мессинга, иначе трудно объяснить ошибки в его книге. Например, отец телепата там назван Хаимом Босым, хотя, как мы уже знаем, его звали Гершка или Гирш, о чем Шенфельд мог догадаться хотя бы по отчеству Мессинга — имя «Гирш» в русифицированном варианте чаще всего превращалось в «Григорий».

Сам Мессинг вспоминал о детстве так: «Маленький деревянный домик, в котором жила наша семья — отец, мать и мы, четыре брата. Сад, в котором целыми днями возился с деревьями и кустами отец и который нам не принадлежал. Но все же именно этот сад, арендуемый отцом, был единственным источником нашего существования. Помню пьянящий аромат яблок, собранных для продажи. Помню лицо отца, ласковый взгляд матери, детские игры с братьями».

В изложении Шенфельда эти воспоминания стали куда более пространными и цветистыми: «Отец мой — не хочу сказать блаженной памяти, хочу верить, что он жив, — арендовал сады, с которыми была возня от зари до зари. Этот гешефт имел и свой страх и свой риск: кто мог знать, какой будет осенью урожай? Весь год гни спину, вкладывай деньги, а только осенью узнаешь, пан или пропал. Если получался рейвах (прибыль. — В.Э.), отец с этой прибыли расплачивался с долгами и запасался продуктами на долгую зиму.

Я был у отца первым помощником. Мать — да пребудет священным имя ее! — изнуренная родами, выкидышами, тяжелым трудом, рано состарилась и часто болела. Из детей, кроме меня, в живых остались еще два моих младших брата.

Сад был для меня сущим наказанием. Он был почти всегда вдали от местечка, отец не успевал один ухаживать за деревьями и кустами, бороться с вредителями, и я должен был заниматься окуриванием. Знаете, что это такое? Глаза воспалены, слезы текут, горло дерет, прямо задыхаешься. А потом, когда урожай дозревал, сад надо было стеречь от деревенских сорванцов, которые налетали ватагами, трясли деревья и обрывали кусты. Злую собаку, которую давали мне в помощники, я боялся больше, чем этих шайгецов (озорников — В.Э.). Шалаш, в котором я прятался от дождя, продувало насквозь, и ночами я дрожал от холода и страха. Ой, цорес ын ляйд (горе горькое — В.Э.)! Незабываемыми событиями в моей жизни были тогда две поездки с отцом в Варшаву: мы там сдавали товар купцам в Мировских торговых рядах. Второсортные фрукты, или которые с гнильцой, мать выносила на местный рынок».

Для отца у Мессинга ласковых слов не нашлось: «Отец не баловал нас, детей, лаской и нежностью. Я помню ласковые руки матери и жесткую, беспощадную руку отца. Он не стеснялся задать любому из нас самую беспощадную трепку. Во всяком случае, к нему нельзя было прийти пожаловаться на то, что тебя обидели. За это он бил беспощадно, обиженный был для него вдвойне и втройне виноватым за то, что позволил себя обидеть. Это была бесчеловечная мораль, рассчитанная на то, чтобы вырастить из нас зверят, способных удержаться в жестком и беспощадном мире». Похоже, такими «зверятами» Вольф считал своих братьев, с которыми у него никогда не было особой близости. Утешала его только мать (по некоторым данным, ее звали Сарой), но когда мальчику было 13 лет, она умерла от разрыва сердца, а вернее — от тяжелого беспросветного труда.

Мессинг в своих мемуарах постарался доказать, что с раннего детства был наделен незаурядными свойствами: «Мне рассказывали, что в самом раннем детстве я страдал лунатизмом. Якобы мать однажды увидела, как я во сне встал с кровати, подошел к окну, в которое ярко светила луна, и, открыв его, попытался влезть на подоконник… Излечили меня — опять же по рассказам — корытом с холодной водой, которое в течение некоторого времени ставили у моей кровати. Вставая, я попадал ногой в холодную воду и просыпался. Какова доля правды в этом сообщении, установить не берусь, но я дал обещание ни о чем не умалчивать. Может быть, какой-нибудь на первый взгляд совсем малозначащий эпизод окажется для кого-нибудь из специалистов, прочитавших эту книгу, наиболее интересным и важным». Артист, конечно, знал, что лунатизм издавна считался видом транса, в котором человек может изрекать пророчества и исполнять волю богов. Впоследствии он научился искусственно вводить себя в транс или, во всяком случае, убеждать публику в этой своей способности, чему служили и детские воспоминания.

Когда Вольфу исполнилось шесть лет, родители озаботились его образованием и отдали мальчика в хедер. Он вспоминал: «Люди ниже среднего достатка, какими были мои родители, да еще в бедном еврейском местечке, могли учить своих детей только в хедере — школе, организуемой раввином при синагоге. Основным предметом, преподаваемым там, был Талмуд, молитвы из которого страница за страницей мы учили наизусть. У меня была отличная память, и в этом довольно-таки бессмысленном занятии — зубрежке Талмуда — я преуспевал. Меня хвалили, ставили в пример. Именно эта моя способность и явилась причиной встречи с Шолом-Алейхемом… Но общая религиозная атмосфера, царившая в хедере и дома, сделала меня крайне набожным, суеверным, нервным».