Волчья тропа - Бет Льюис

Она взглянула на меня и, наверное, увидела во мне мою маму, потому что ее глаза на мгновение потеплели. А потом вспомнила, что я наполовину папина, и опять разозлилась. Она так сжала зубы, что стало страшно – вдруг сломаются и изо рта повыпадают.

– Они вернутся! – захныкала я. – Вот папа тебе покажет, когда узнает, как ты меня лупила.

Бабка рассмеялась. Смех у нее был визгливый и дребезжащий, как вопли сорокопута.

– Папочка твой на севере золото добывает, а мать ему сапоги чистит. Им не до тебя, девочка. Мы с тобой тут вдвоем. Поэтому собирайся и иди за смолой, а не то я тебя так отделаю, что еще долго будешь помнить!

Бабка сжала кулаки. Она была из долины Муссы, упрямства и воли ей не занимать. Вот так посмотришь – ну прям божий одуванчик, а силища неимоверная. Однажды руку мне сломала.

Я надулась и заявила, что ненавижу эту чертову смолу.

– И тебя ненавижу, – добавила.

Бабка развела руками – видать, я ее уже совсем достала – и сказала, что пойдет погуляет.

– И не ходи за мной, – заявила она. – Видеть тебя не хочу.

Она ушла, а через полчаса загремел гром, и небо потемнело. Так громыхало, словно камнепад начался. Я и теперь, когда такое слышу, прям со страха помираю. Трясусь и холодею с головы до ног. А еще потею, как полярная лисица летом. А все из-за того дня. И из-за того что бабка меня одну бросила во время бури.

Нашей маленькой хижине, затерянной в лесу, не устоять против такой грозы. Бабка рассказывала, что они с дедом ее раз сто ремонтировали, пока он не погиб во Втором Конфликте двадцать лет назад. А потом она ее сама столько же ремонтировала. Мы с бабкой как кошка с собакой жили, но были в нашей маленькой хижине и светлые дни. Сейчас, когда над головой грохотал гром, очень хотелось, чтобы бабка обняла меня своими железными руками.

С севера шла буря: протиснулась между двумя вершинами и заползла в нашу долину, зажатую между гор. Теперь она словно по трубе покатится прямо к нашему порогу и дальше, до самого Риджуэя. Буря швырялась камнями и сломанными ветками, снегом и дождем. Я смотрела из окна, как она несется вниз по склону – вылитый гризли!

Земля затряслась. Ветер сорвал крышу, и та разлетелась на куски, врезавшись в кедр. Наверное, я плакала; не помню. Мне, семилетней, казалось, что разверзся ад. Гром гремел так, что я почти оглохла. Дождь и град превратили меня в кусок льда. Я забралась под стол, вцепилась в ножку и кричала буре, чтобы та убиралась. Отцепись от меня! Я звала бабку, умоляла вернуться и проклинала ее.

Потом помню, как летела по воздуху. Ветер подхватил стол, словно сухой листок. Я боялась разжать руки. Изо всех сил вцепилась в ножку и зажмурилась. Камни и ветви били по телу, секли по рукам и ногам, вырывали клочья волос. Крошечные осколки льда впивались в лицо раскаленными железными опилками. Ветер швырял меня вместе со столом из стороны в сторону, словно мы ничего не весили. Буря игралась с нами.

Или стол распался на куски, или я его отпустила – не скажу. Вопя и кувыркаясь, я полетела, не зная куда – вверх или вниз, в небо или на скалы.

Плохо помню, что было потом. Буря наигралась и отпустила меня, а сама пошла на восток. В нос ударили запахи кедра, ольхи и кипариса. Падение замедляли деревья, хватая меня ветками. Наконец, рубашка зацепилась за сук, и я повисла футах в десяти над землей. Потом рубашка порвалась, и я упала на кучу мха, больно ударившись спиной.

Буря уже перевалила за хребет. Они длятся недолго, зато успевают такого натворить – век не забудешь. Я сидела, качаясь, на одном месте и пыталась сообразить своими детскими мозгами, что же произошло. Что это вообще было? Сколько времени я так сидела? Может, минут десять, может, полдня. А потом проголодалась.

Все вокруг было зеленым и коричневым. Даже неба из-за веток не видать. Куда ни глянешь – везде густые заросли. Хорошо, что я маленькая – могла пролезть.

– Бабка! – звала я. – Бабка, ты где?

Лес молчал. Скоро я поняла, что она не придет.

Бабка говорила, что мы живем на юге долины. Даже карту мне как-то раз показывала. Риджуэй был еще южнее. Я прикинула, что если буря пришла с севера, значит, надо возвращаться назад. С чего-то я решила, что нужно идти на юг. Юг на карте был внизу, потому я пошла вниз по склону и скоро обнаружила, что заблудилась.

Я попыталась представить себе карту БиСи. Так наша страна теперь называется. Только буквы. Настоящее имя многие забыли, а некоторые и вспоминать не хотели. Оно было напечатано на карте, но поверх него бабка чертила новые границы и территории. Однажды от старых карт не стало никакого толку, и пришлось рисовать новые. Старики в наших краях называли тот день Катастрофой, или Перезагрузкой, а далеко на юге говорили про Судный День. Бабка тогда совсем маленькой была, когда все случилось, и ее мать называла это Большой Глупостью. Мир вернулся в каменный век. Я не спрашивала, что это значит. Зачем? Живешь здесь и сейчас, а прошлое остается в прошлом. Мое «здесь и сейчас» – ночь, которая стремительно приближалась.

Ботиночки у меня были хорошенькие, мягкие и теплые, из шкурки куницы, вот только по лесу в таких не походишь. Через пару часов порвались. Буря наделала дыр в моих джинсах, а рубашка превратилась в лохмотья и едва держалась на плечах. Я брела по лесу, пока не наступила темнота. Желудок громко урчал от голода. Я заревела, по щекам покатились крупные слезы. Мне ведь было всего семь лет. Когда подкралась ночь, я свернулась в клубочек в пустом стволе, а по мне ползали жуки и гусеницы. Я так дрожала, что даже дерево тряслось, и мне на голову сыпалась труха.

Раньше я никогда одна не оставалась. Со мной всегда бабка была, а до нее мама с папой, хотя я их совсем не помнила. Бабка говорила, что они пошли на север – богатство добывать; когда вернутся, поделятся со мной. С тех пор прошло несколько лет. Через год после отъезда они письмо прислали. Какой-то путешественник привез его в Риджуэй и оставил в универсальном магазине. Я попросила бабку мне почитать, и она читала мне его столько раз, что я помнила каждое драгоценное словечко. Странные названия, странные и волнующие слова: Халвестон, Великий Юкон, Кармакс, Мартинсвилл, мамино и папино имена. Я просила бабку читать мне его снова и снова – так родители будто становились ближе. Письмо мне их возвращало. Я держала его под подушкой, и чернила уже почти выцвели от времени и постоянного перечитывания. До сих пор сердце сжимается при мысли, что буря его у меня украла.

Я громко шмыгнула носом, послала куда подальше все мои страхи и попыталась уснуть. То была худшая ночь в моей жизни. Впереди будет еще много холодных и темных ночей, но ни одна из них с этой не сравнится. Тогда я впервые поняла, что в этом мире у тебя есть только ты. Сидишь себе дома, болтаешь с бабкой, греешься у очага, обута, одета, – а в следующий миг тебя подхватывает буря и уносит в какую-то глушь. Больше у тебя ничего нет. Ни письма, ни бабки. А родители – так о тех вообще давно ни слуху ни духу. Только я и этот трухлявый ствол. А что еще от жизни надо? Разве что поесть немного… Я свернулась в клубочек, устроилась поудобнее и закрыла глаза.

Что-то скреблось снаружи. Когти скрежетали по коре.

Сердце чуть не остановилось. Похоже, было уже за полночь. Я все-таки уснула. Сквозь ветви струился лунный свет. После урагана небо всегда ясное, и ночью светло как днем. Но в густом древнем лесу я могла рассмотреть лишь колышущиеся листья папоротников на расстоянии вытянутой руки от моего убежища.

Папоротники дернулись. Сердце бешено заколотилось.

Скрежет когтей все ближе и ближе.

Я затаила дыхание – может, меня не найдут. Мне показалось, что мелькнули медвежьи когти. Здоровенный гризли шумно принюхивался. Я выскочила из ствола быстрее, чем кролик из норы, и бросилась прочь. Я бежала и бежала. Не оглядывалась. Не знаю, долго ли. А потом почувствовала запах дыма и увидела свет.

– Бабка! – закричала я. – Бабушка, я тебя нашла!

На маленькой полянке стояла хижина. Не такая, как бабкина, поменьше. Из трубы шел дым, а из окон струился свет. Значит, в доме пылал очаг. Деревянный навес над порогом поддерживали два толстых ствола, рядом на треугольных рамах сушились оленьи шкуры. На ветке висели, позвякивая, штук десять железных капканов. И везде были развешаны и разбросаны по земле поломанные и целые проволочные силки. На растянутых веревках вялились тонкие полоски красного мяса. Я их как увидела – в животе заурчало, и слюнки потекли. Бабка всегда меня учила, что нельзя красть у хороших людей. Но мяса там было столько, что охотник и не заметит, если кусочек пропадет. И потом, откуда мне знать, хороший ли он человек? Насчет плохих людей бабка ничего не говорила.

Я кралась тихонечко, словно волк на охоте, прислушиваясь к каждому шороху. Веревки были натянуты прямо под навесом, потому мне пришлось пробираться мимо окна. Я уговаривала себя, что проскользну тихо, как тень, а потом побегу так быстро, что ни один старый толстый охотник меня не догонит. Запах мяса сводил с ума. Металлический, с примесью дыма – можжевельник, наверное, или яблоня. Такое вкусное, соленое и совсем-совсем близко. Только руку протяни. Я потянулась за ближайшим куском, и тут зазвонил колокольчик. Умный охотник. Хорошо охраняет свой ужин. А то вдруг медведь решит его украсть. Или голодная девочка.