Прости - Любовь Арестова

— Пойдем со мной, Настя, — учительницин голос необычно дрожал, — а вы, дети, быстренько по домам.

По дороге к Настиному дому они почти бежали. Еще издали Настя увидела возле своего дома зеленый «газик» председателя. Увидела и удивилась — зачем это приехал к ним председатель колхоза?

Калитка была распахнута настежь, во дворе у крыльца стояли соседи — в дом не входили, хотя дверь в избу была тоже открыта. «Выстудят избу», — машинально отметила Настя. Соседи молча расступились, пропуская учительницу и Настю.

Из-за стола им навстречу поднялся знакомый Насте участковый в полной милицейской форме. Кожаный планшет с белой бумагой лежал на столе, но дядя Сережа не взял его, направился было к Насте, потом как-то незнакомо махнул рукой и вернулся за стол. «Не сумел», — разобрала Настя слова участкового, ни к кому не обращенные. Неизвестный мужчина, который писал что-то за столом, поднял голову и ответил:

— Вот и казнись теперь.

На табуретке возле маминой кровати стоял раскрытый саквояж фельдшера дяди Саши, который всегда был приветлив с Настей, а сейчас только глянул. Внезапно взгляд Насти скользнул на стенку над кроватью и — вот оно, страшное, — она увидела, что лебедь-то один убит! Белое крыло и склоненная к нему маленькая лебединая головка прострелены дробью, окровавлены и кровью залита голубая вода, по которой так долго, всегда они плыли — лебеди.

«Как же это?» — растерянно подумала Настя, оглянулась на учительницу, увидела бледное ее лицо и взгляд, обращенный не на раненого лебедя, а ниже, ниже. Настя тоже опустила глаза. На кровати неподвижно лежало что-то, прикрытое одеялом. Всмотревшись, они угадала очертания человеческого тела, а у самой спинки кровати заметила выбившуюся из-под одеяла русую, с легкой проседью прядь, которая слегка подрагивала — в избу несло холодом от приоткрытой двери.

«Мама, — удивилась Настя, — почему же при людях лежит с головой под одеялом? Ведь стыдно!»

И вдруг память отбросила девочку назад, в летний день, когда неподвижно лежал на лавке братишка, вокруг — чужие люди и у всех был такой же вот виноватый вид, а на Колькиной неподвижной голове чуть подрагивала, словно еще жила, русая прядочка. Такая же русая, только без проседи…

И девочка все поняла. Умер не только лебедь, умерла мама. Вместе они умерли, вот что.

Настя не испугалась. Но ей мучительно захотелось, чтобы все исчезло, развеялось, оставило ее. А она знала только одно средство успокоения. Настя повернулась к учительнице, крепко зажмурила глаза, уткнулась лицом в жесткое пальто.

— Девочку зря привели, — услышала незнакомый голос.

— Так ведь определить ее следует, сирота теперь, считай. Ах ты, не углядели, — виновато ответил участковый. Фельдшер дядя Саша завздыхал и громко сказал кому-то:

— Что наделал-то, изверг, пьянь злосчастная? Куда теперь дитя? В детдом только!

— Почему в детдом? — зазвенел, срываясь, учительницин голос. — Пойдешь ко мне, Настенька?

Учительница пыталась оторвать девочку от себя, заглянуть в лицо, но Настя только крепче прижималась к ней, и кивала, кивала головенкой, царапая лицо о жесткую ткань.

Учительница стала пятиться к выходу и прошептала: «Погляди на отца, Настенька».

Настя послушно подняла голову. У печки, как раз под ситцевой занавеской, за которой столько раз пряталась Настя, сидел ее отец. Темный лес за речкой Кудинкой, где она никогда не бывала. Кривилось темное лицо, совсем не злое — растерянное. Глубокие складки в углах рта, тонкие губы — все было чужое, нелюбимое. И на этом лице метались светлые, совсем Настины глаза, метались, как серые зимние белки, ища пристанища. Вот они остановились на девочке, замерли, расширились, стали осмысленными и тревожными.

И вдруг тишина в доме взорвалась криком. Не отрывая взгляда от лица дочери, отец хрипло кричал:

— Прости меня, дочка! Водка проклятая виновата! Доченька-а-а… Сиротиночка…

Отец стал биться головой о печку, ситцевая занавеска затрепыхалась, как раньше, в те прошлые вечера и ночи, и вмиг напомнила все. Исчезла появившаяся вдруг жалость. Такой крик она уже слышала. Только слова были другими. Страшный крик не сулил ничего хорошего, и Настя опять инстинктивно зажмурилась, спасая себя.

— Уведите девочку, наконец, — построжал незнакомый голос, — не место ребенку там, где произошло убийство.

— Да, да, конечно, — заторопилась учительница и вывела Настю из избы. Следом выскочил участковый.

Они шли по хрусткому снегу к дому, где жила учительница. «Убийство, убийство… Убийство?» — бились в мозгу Насти слова незнакомца и постепенно до нее доходил смысл увиденного в собственном доме. Это там было убийство!

Отец виноват. Отец убил маму и лебедя тоже убил. Пьяный, он убил их. Они умерли — мама и лебедь. Вот что значит убийство! Только в теплой комнате учительницы, которая помогла ей раздеться и сидела рядом на чистой узенькой кровати, к Насте пришел страх. Настоящий, большой, взрослый. Не за себя. Страх пришел за учительницу, за эту маленькую комнату, за красивую женщину в шляпке, которая спокойно сидела в коляске над постелью учительницы, как спокойно когда-то плыли лебеди над маминой кроватью. Если придет сюда пьяный отец, ничего этого не будет. Не будет! Он все разрушит, убьет, в комнате снова появятся чужие люди, и вид у них будет виноватый и…

Закрывая весь мир, хлынули слезы. И тотчас сильные руки подняли ее высоко, обняли, закрыли и закачали.

— Не пускайте его сюда, дядя Сережа, прошу вас, — прорывались сквозь рыдания Настины слова.

— Не бойся, девочка, он больше не сделает зла. Прости меня, не сумел отвести твою беду, но не бойся, ты будешь со мной, я тебя защищу, я смогу, тебя и других защищу, обещаю…

В горячих больших руках было тепло и покойно дядя Сережа продолжал говорить что-то, эти слова стирали страшную картину, которая зыбко раскачивалась исчезая кусками, словно туман, и в маленьком сердце вновь поселялась надежда. Как темные бабочки взметнулись просохшие ресницы, перестали источать слезы Настины глаза и двух взрослых людей, как удар, поразила жившая в них радость. Откровенная радость освобожденного зверька, не знающего цены освобождения. Жалость и злость рванули душу инспектора. Жалость к так горько начавшейся жизни ребенка. Злость на себя, не сумевшего сберечь. Недетские задачи давались Насте, калеча душу. Как же воскресить белого лебедя счастья, плывущего по синей воде детства?