Царство Божье - Кэтрин Батлер Хэтэуэй
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Привет! — крикнул он, но ему никто не ответил, и он вошел в столовую. На столе кругом стояли свечи, пока не зажженные, и ваза с цветами.
Мэгги сидела у огня, колола орехи и рассказывала что-то детям, рассевшимся вокруг нее в белых праздничных одеждах; отблески огня плясали на их лицах. Малыш Джон уставился на пламя с тем самым видом, из-за которого его мать верила, что он одарен душой поэта. Она рассказывала самые диковинные сказки, какие только могла измыслить. Ее негромкий монотонный голос звучал таинственно.
Глава семейства задержался у двери, подумав, что, возможно, нарушил этикет дней рождения, вторгнувшись раньше, чем все было готово. Он засмеялся и сделал шаг назад.
— О, смотрю, мне здесь не рады. Я ничего не видел, правда! — И добавил, уже выйдя на лестницу: — Как скоро мне можно будет зайти?
Но ему не ответили. Слышались только загадочный голос Мэгги, звук, с которым она колола орехи, и короткий смех Алисии.
— Мэгги, дорогая! — снова позвал он.
Ответа снова не последовало. В комнате продолжали рассказывать и слушать волшебную сказку.
— Кстати, — он спустился по лестнице, — кстати, Мэгги, можно тебя на секунду?
Рассказчица умолкла, но не ответила и не вышла к нему. Охваченный дурным предчувствием, он подошел к двери столовой. В его голосе прозвучало удивление:
— Мэгги!
Она обернулась, и на ее лице промелькнуло замешательство, похожее на его собственное. Но она смотрела сквозь него, как будто его здесь не было. Малыш Джон глядел в огонь, все еще под глубоким впечатлением от того, что рассказала мать. Словно выныривая из сказки, он спросил:
— Что ты услышала, мама?
Она испуганно поглядела на него, а потом нежно и тепло улыбнулась.
— Да просто ветер на улице, дорогой. Ночь дождливая и ветреная.
И снова обернулась в сторону двери.
— Мэгги!
Его вдруг охватили такой страх и такая мука, что он едва смог заговорить снова. Приложив руку к голове, он шагнул к жене.
Словно для того, чтобы найти утешение в этот сложный момент, он задержал взгляд на Алисии, ребенке с изящными руками и чуткой душой.
Робби, приставучий младшенький, прильнул к матери, глядя встревоженно.
— Мама, кажется, я что-то слышал, — сказал он.
Она склонилась над ним, вся дрожа.
— И что это, как ты думаешь, милый? — спросила она.
— Я подумал, это дождь стучится в окно и пытается зайти.
Она рассмеялась, тяжело поднялась, держа ребенка на руках, и принялась расхаживать перед уютным камином. Довольно долго не было слышно ничего, кроме далеких завываний ветра, треска огня и шагов Мэгги.
Внезапно Робби расплакался, продолжая прижиматься к ее плечу.
— Почему папа не идет?
Его отец бросился к жене, чтобы обнять ее и ребенка у нее на руках, с криком:
— Мэгги!
Она снова села в кресло, продолжая дрожать, и испуганно и сочувственно погладила ребенка по голове.
— Что за гнетущая тайна! Это жизнь или смерть? — вскричал он.
Тщетно он простирал к ним руки. Между ними лежала непреодолимая пропасть. Когда он наконец отвернулся от жены, ему показалось, что стены дома давят на него, от огня в очаге исходит нестерпимый жар, а зрелище человеческой скорби невыносимо.
Он направился к двери, но на полпути в сомнении обернулся. Лицо Робби покоилось на груди матери; его глаза запали и потемнели — он почти догадался.
Затем от дверей раздался звук, заставивший Мэгги вскочить в испуге. И желание обнять и утешить ее пересилило в нем желание вырваться на свободу.
Она оставила детей и пошла, решительная и бледная, встречать гостей; он парил позади нее. Она была похожа на хрупкий сломанный цветок, как крокусы в траве, побитые дождем.
Когда дверь открылась, он увидел двух мужчин, стоящих в темноте и сырости. Какое-то время оба молчали, а потом один посмотрел на другого и выпалил:
— Да скажи ты ей, бога ради!
Он видел это как в тумане, словно был уже в тысяче миль отсюда. Больше ничего ему не удалось услышать. Он вылетел наружу, в ветер и дождь. В его груди снова разлилось ни с чем не сравнимое наслаждение. Перед ним лежали темные холмы. Где-то внутри него распахнулись двери, так долго запертые на засов; его охватило ощущение триумфа. Больше он не чувствовал ни скорби, ни жалости — только невероятную свободу и радость, как будто с его плеч свалился и укатился прочь тяжелый камень.
— Смерть прекрасна! Смерть прекрасна! — отдавалось эхом в каждой точке его существа.
Он почувствовал морозное дыхание гор, познал безбрежное одиночество моря. Его жилы были огромными реками, текущими по лику земли, и так же сверкали и играли бликами. Его голова была среди звезд, он видел солнце и луну одновременно, и все четыре времени года выстроились перед ним. Облака на небе расступились и исчезли, и он увидел на фоне небесного свода вереницу сияющих благодатных фигур, отбрасывающих тень неуловимого величия на земную твердь.
Перевод Марии Великановой
Примечания
1
Название этого рассказа отсылает читателя к стихотворению поэта Фрэнсиса Томпсона с таким же названием; оттуда же и образ отринутого камня в финале — в стихотворении Томпсона есть строка «отриньте камень и раскиньте крылья», под которой подразумевается освобождение от бремени земного бытия.
