Крокодилы - Джон Апдайк

Ночью Чарли приснился сон – это был, вероятно, последний, утренний сон, перед самым пробуждением, когда солнце уже встало, иначе вряд ли Чарли запомнил бы его так отчетливо и полно. Они были в джунглях. Джоун, в длинной пестрой юбке, как у индонезиек, плыла в прозрачной реке, среди крокодилов. Чарли смотрел на нее откуда-то сверху, должно быть, с ветки дерева, растущего на берегу. Движения худенькой девочки, лавирующей среди крокодилов, казались удивительно плавными, спокойными под тонкой стеклянной пленкой воды. Лицо Джоун, когда оно на минутку всплывало в окружении расходящихся от него веером волос, выражало попеременно то ужас, то оцепенение, Чарли от горя беззвучно кричал. И вот он ее спасает; он не помнит ощущения мокрой воды, когда он погрузил руки в реку, чтобы вытащить Джоун, – этого как бы не было, а просто, одетый в купальный костюм, он шагает с нею на руках; ноги его твердо упираются в шишковатую спину крокодила, все трое скользят вверх по течению, мимо теней, простирающихся по реке от высоких деревьев, мимо белых цветов на берегу и свисающих в воду лиан, и все это похоже на короткометражный фильм, демонстрирующий серфинг. Их несет к деревянному мосту, перекинутому через реку, и только Чарли подумал, как бы вовремя пригнуться, как река и джунгли вдруг уступили место его постели и комнате. Однако и после смены декораций, которая оказалась устойчивой, сладкое чувство гордости, какое испытывал Чарли, спасая и неся на руках девочку, продолжало длиться, как звук клавиши, удержанный педалью.

Он любит Джоун Эдисон! Утро выдалось дождливое, и Чарли шагал в школу, вновь и вновь твердя про себя эту открывшуюся ему новость, ощущая, как она собралась туманным колоколом у него над головой, под зонтом, который пришлось взять по настоянию матери. Любовь его, прозрачная, как воздух, как вода, не имела собственного вкуса, зато она обострила его обоняние, так что и прорезиненный плащ, и галоши, и красноватые прутья кустарника, выставившиеся из-за низкой ограды, охраняющей газоны вдоль шоссе, самая земля и мох в расщелинах тротуара – все издавало свой особенный аромат. От радости Чарли хотелось смеяться, но что-то мешало, что-то деревянное, тяжелое, расположенное где-то в верхней части груди, у самых ключиц. Нет, нет, ему не до смеха. Похоже, что он достиг наконец того состояния, к которому бедненькая усатенькая мисс Уэст – учительница воскресной школы, куда ходил Чарли, – его так старательно пыталась подготовить. Он стал молиться: «Дай мне Джоун!» В эту всепроникающую мокрядь весь мир, казалось бы, был охвачен торжественной монотонностью, приводящей к общему знаменателю и оранжевый автобус, притормаживающий перед крутым поворотом, и четырех птичек на телефонном проводе. Сам Чарли тем не менее ощущал себя упругим и легким, и весь путь в школу воспринимался им как ряд острых углов, которые ему предстояло лихо обогнуть, вперемежку с канавами, вдоль которых надо было мчаться. Если ему удастся ее унести, спасти от жестокости одноклассников, то-то натянет он нос теплой компании! Он соберет вокруг себя новую, собственную. Сперва они с Джоун вдвоем, затем, постепенно выдираясь из тенет собственной вредности и тупости, к ним присоединятся другие, и наконец его компания наберет такую силу, что гараж Стюарта Моррисона будет пустовать по субботам. Чарли станет королем, он заведет свой мини-футбол, и все бросятся к нему, моля о помиловании.

Войдя в раздевалку, Чарли первым делом объявил, что любит Джоун Эдисон. Почему-то его заявление не возымело того эффекта, которого, учитывая всеобщую ненависть к объекту его любви, казалось бы, следовало ожидать. А ожидал он, что ему придется поработать кулаками. Почти никто не захотел остановиться послушать сон, который он вознамерился рассказать во всеуслышание. Впрочем, Чарли знал, что, так или иначе, нынче же утром весть о его публичном признании в любви к Джоун разнесется по всему классу. Но, хоть он именно этого и жаждал, за тем, чтобы в некотором роде расчистить место между собою и Джоун, ему было немного не по себе, и, когда мисс Фритц вызвала его к доске, он отвечал урок с запинками.

Во время обеденного перерыва он нарочно укрылся в галантерейной лавке, мимо которой обычно проходила Джоун. Неказистая девчонка, с которой она шла, должна была свернуть – Чарли это знал – на следующем перекрестке. Выждав с минуту, Чарли побежал вперед, чтобы обогнать Джоун, когда та направится от улицы, в которую завернула ее подружка, к той, где находилась галантерейная лавка. Дождь перестал, и свернутый зонт в его руке походил на штык от винтовки. Подбежав сзади, он произнес:

– Пиф-паф.

Она обернулась, и под ее взглядом, зная, что она знает, что он ее любит, Чарли почувствовал, как кровь подступила к его щекам, и потупился.

– Ах, это ты, Чарли? – протянула она своим мэрилендским, чуть напевным, говором. – Что это ты делаешь на этой стороне шоссе?

Полицейский Карл возглавил группу малышей из начальной школы, которую надлежало перевести на другую сторону, и это значило, что Чарли придется потом одному, без регулировщика, пересечь опасный перекресток, от которого расходится пять дорог.

– Да ничего особенного, – сказал он и произнес приготовленную заранее фразу: – Мне нравится твоя новая прическа.

– Спасибо, – сказала она и остановилась.

«Верно, у них в Балтиморе здорово муштруют по части манер», – подумал Чарли.

Она подняла глаза, и его собственный взгляд отпрянул от кромки ее нижних век, как от бездны. В пространстве, которое она занимала, ощущалась удивительная насыщенность, которая и ему как бы придавала больше роста, – так бывает, когда зимним утром выглянешь в окно и увидишь первый снег.

– А впрочем, и старая была ничего.

– Да?

Чарли был озадачен таким ответом. И еще он заметил одну особенность у Джоун – смуглоту ее, как бы спрятанную под самой кожей; он и раньше ее замечал, но впервые увидел с такого близкого расстояния, что, когда она краснела, на ее щеках проступал не столько румянец, сколько нежный матовый загар. И потом – душится она, что ли?

– Как тебе вообще нравится Олинджер?

– Да, по-моему, хороший город.

– Хороший? Пожалуй. Может быть. Хороший Олинджер. Почем мне знать – я ведь больше нигде не бывал.

К счастью, она приняла все это за шутку и засмеялась. Боясь, что следующие его слова могут оказаться не столь остроумными, он принялся молча балансировать зонтиком на кончике пальца и, когда как следует наладился, пошел назад спиной, перемещая зонтик с руки на руку – правая, левая, правая, левая, – изогнутая ручка зонта прочерчивала черную дугу по рябоватому голубому небу. На углу, где они простились, он так разошелся, что, изображая изысканного джентльмена, опирающегося на трость, перегнул ручку зонта так, что ее было уже не выправить. Изумление, написанное на лице Джоун, заранее более чем вознаградило его за нагоняй, какой его, по всей вероятности, ожидал дома.

Он рассчитывал снова проводить ее после уроков, и притом дальше, чем в первый раз. Все обеденное время прошло в составлении планов на будущее. Они с отцом перекрасят его велосипед. В следующий раз, когда его поведут стричься, он попросит парикмахера сделать пробор на другой стороне и таким образом избавится от чуба. Он переменится весь, он станет просто другой человек, так что все будут только диву даваться: что произошло с Чарли? Он научится плавать и поведет ее на плотину.

После обеда импульс, вызванный сновидением, начал понемногу ослабевать. Теперь, когда он не спускал с нее глаз, он заметил, что при переходе из класса мисс Фритц в класс мисс Бробст Джоун вовсе не была одна, а шла, болтая с подружками. У Чарли заныло под ложечкой. Да и в классе, оказывается, она со всеми перешептывается! Так что, когда он увидел Джоун сквозь темное стекло галантерейной лавки, где он ее поджидал, в сопровождении всей компании, причем она и Стюарт Моррисон, закинув головы и оскалив зубы, визжали изо всех сил, а Стюарт при этом, очевидно, что-то изображал, меж тем как этот идиот Эберли плелся за ними, как толстый собачий хвост, – когда Чарли увидел все это, он испытал не столько изумление, сколько стыд – жгучий, невыносимый стыд, такой стыд, что, казалось, он даже собственным родителям не посмеет отныне показаться на глаза. Чарли смотрел им вслед, покуда они не скрылись за изгородью; чувство облегчения в эту минуту пока еще занимало микроскопическое место в его внезапно перевернувшемся сознании. До него вдруг дошло, что то, что он принимал за жестокость, было любовью, что ее полюбили с первого дня и что самые большие тупицы догадались об этом за много недель до него. Она была королевой класса, а что касается его, Чарли, она могла бы и вовсе не существовать: ему во всем этом не было ни малейшей доли.