Шепот дневного сна - Роман Назаров

На мягких чавкающих переходных кочках оживал белый туман, ему по колено, по спуску к реке, маленькой журчащей речушке, он двигался, соединяясь с водой – ветер, песок, желтая кувшинка на поверхности – не достать, – соединяясь, размахивая руками, только не нужно кричать – услышат, найдут. За спиной уже чей-то далекий веселый смех, лесной крик-эхо, визг.

За миллиард парсеков от того места, где он сейчас находился, где-то в глуши Вселенной, они втроем – он, Серый и еще один, если осторожно предположить, Сатана – шли по пустынной планете, не имея с собой ни крошки хлеба, ни глотка воды. И Серый, нет, несчастный Серенький, конечно, первым начал сдавать, жаловаться на головную боль, сумасшедшую жару и невероятную усталость. И вот, остановившись, Сатана хладнокровно выполнил его, создателя ситуации и Первого пилота, желание мести: накрыл бедного Серого кровавым плащом и задушил тонкими стальными пальчиками.

…Его так передернуло, что он чуть было не скользнул с обрыва, успев вовремя схватиться за пучок цветной травы. По-над болотной заводью, в поисках камыша или случайной, забытой, потерянной лески с поплавком и прочими сателлитами удочки, он приближался к мрачной стене леса: река неумолимо сворачивала, предательски беря за какую-то искусственную возвышенность, по которой надо было подниматься вверх. Уже несколько раз из глубины сердца подсказывали дрожащим голосом, что пора бы вернуться в лагерь, что за глупости, чебурашка; он поскользнулся снова, теперь ему помогли могучие корни старой сосны. Карабкаясь, с трудом вылез на удобную площадку, и впереди раздался… крик его матери, звонкими струнами заплутавший среди деревьев. Он автоматически пошел на звук, который сквозь невысокий ельник и плотный слой боярышника вывел на поляну, и перед ней он замер, холодея, наблюдая действующую картину. Возле умело построенного костра пионервожатая Света тянула из рук воспитательницы окровавленную голову Серого, воспитательница отбрыкивалась, визжала, и Света, опустив голову, подскочила к костру. И в тот момент он увидел, что над пламенем, нанизанная на вертел, словно земляника на тонкий стебелек, висела Кудрявцева – обугленная спина, остатки догорающего платья. Вожатая Света надавила на рычаг – и Кудрявцева (в действительности – Второй пилот) закрутилась по оси. Вокруг же костра по всей поляне были разбросаны изуродованные тела, да еще близ молодой елочки, рядом с вырванной по самое бедро ногой, валялся целлофановый пакетик, наполовину заполненный лесным – грязно-белыми пятнами мусором: бумажки, обертки, обрывки газет. Он было приоткрыл рот, не удержался – набежали слезы, – что-то промычал, но, опомнившись (одноухая голова Серого, теперь неизбежно близкого, выпала из цепких пальцев Людмилы Аркадьевны, покатилась), отступил на шаг, и – когда под ним звонко треснул несуществующий сучок – вожатая и воспитательница оглянулись как по команде, уставились на него, обе как будто вспоминая, восстанавливая обдуманный давным-давно план: как завести отряд в лес, как успеть их всех связать, развести костер, в каком месте заранее припрятать соль и перец, другую звездную приправу, – он почувствовал э т о в их оцепенении, вздрогнул и попятился.

Бездна, в которую он стремительно падал, во мгновение ока закрутила перед ним захватывающие кадры. Друг за дружкой те проносились в черное поднебесье и уже превращались над его головой в океан звезд, чуть ли не касаясь до испуганного тела, чуть ли не пожирая его испуганный бессмысленный взгляд, удаляющийся все глубже, все быстрее, – бездна катастрофически росла, и даже смола, даже мокрая хвоя, речная свежесть не спасали его, улетающего в черную мглу. И даже я не остановил его – он уже спал, вероятно, свернувшись под сосной листком с чужого дерева; я говорил ему: у каждого своя голова на плечах – в то время я забирал из морга мертвого космонавта, прощался с девушками, помню, старуха закрыла лицо белой марлей и дышала из-под нее. Так, с флагом, она и запомнилась мне, и по известной бриллиантовой дороге, по собственным следам, вдоль светло-серого забора я шел к вокзалу, пока не догадываясь, что меня занесет туда: и отвратительные мушиные тучи, и зловонная топь, грязь до самого горизонта – все это вновь обрушилось на меня разом и без предупреждения. И вот, перешагнув обратно невидимую линию, я вновь встретил группу людей – да, там действительно были мои знакомые, несколько человек (но как их звали?) – и я спросил, как пройти к вокзалу, мне не задумываясь ответил один усатый тип, что нужно идти, держа ориентиром вон тот киоск, «а за ним то, от чего удаляются со звуком».

И снова северным блеском окутала меня тоска: карты – созвездия Ориона, Льва, Змееносца и прочие, прочие, совсем невероятные, которых никто никогда не видел… Стоп! Здесь есть карты не только видимой, реальной, но и невидимой, невозможной и, значит, несуществующей Вселенной. Туда не добраться даже… даже нуль-транспортировкой – таким фокусом окутала меня та самая пропасть, теперь недоступная: продавца не было, киоск закрыт, очевидно, все ушли на вокзал, к которому уже подползала длинная электрическая змея, наезжая на ту, предыдущую, и превращаясь в нее. Не долго думая, я поднялся на перрон и сел в совершенно пустой вагон, а внутри него, свисая с потолка, качался бумажный макет советского космического корабля. Некоторое время я пытался его достать, подпрыгивая, и однажды, слегка коснувшись упругой обшивки, я увидел, что это не корабль, а плечо мальчика – он, просыпаясь, встряхнул головой, разогнувшись, огляделся: вечерний лесной запах тут же накрыл его, приближалась теплая ночь. Стоя у реки с оголенным окровавленным плечом, которое успел расчесать, пока спал, он глядел на противоположный берег, удаленный от его глаз огромным фантастическим расстоянием – иногда он мог так смотреть, словно через большой перевернутый телескоп.

Лают бешеные собаки

…Были фрагменты. Из фрагментов состоит жизнь, из них собирается целое «я», строится видимый хаос, выстраивается неожиданная формула. В цепи я специально нашел первое звено, первый фрагмент: бегут по улице собаки, и у каждой на спине белой краской написаны слова: «демократия» – у одной, «монархия» – у другой, «либеральная» – у третьей, «коммунизм» и т. д. Собаки пока не бешеные, собаки ожидают…

…Сначала было как фрагментами; я помню, сидим на кухне за столом, напротив меня – женщина, и я что-то говорю ей – о чем? господи! О чем я говорил – шея свинцом налилась, не то пьян, не то спать хочу, и уверен, что все идет хорошо, все так и должно быть, и когда вот-вот назревает – может, мне только кажется, что я нравлюсь ей, вот тогда она вдруг говорит: так хочется положить голову тебе на плечо.

И эта боль, эта счастливая боль в сердце, так что боюсь двигаться, боюсь дышать, – она проходит, я заставляю ее исчезнуть. Я смотрю на мою девочку, женщину, подарившую мне улыбку, может быть, это ложь, и я не так понял, вообще, по ее глазам ничего не понять, и приходится верить словам, верить жестам, верить хитрости; верить нежным рукам, а когда они ложатся мне на плечи, касаются спины – так что сладкая дрожь – не просто удовольствие, а странное удовольствие власти над реальностью: то есть вот ее движения, вот мои движения – это все, что есть, что возможно, что неизбежно. И грезится мне, будто я стою в прихожей и провожаю за порог маленького человечка, и понимаю, что это мой сын, наш сын. Он просто идет гулять. И я говорю ему строго: в снегу не валяйся, варежки не теряй, на улицу не ходи – только во дворе. Я закрываю за ним дверь и направляюсь к окну, за которым видны качели, и не то вóроны, не то грачи прыгают вдоль гаражей, и какая-то облезлая собака лежит на канализационном люке и лениво поворачивает голову.

Но греза сходит на нет, её и не было. Со мною моя женская истина, моя реальная любовь – и души в ней не чаешь. И думаешь, что она девственница. И ловишь себя на мысли, что не знаешь, как отнестись к собственной мысли, а она говорит: люблю сидеть на коленях у мальчиков. Или примерно так. И совершенно не веришь, как будто я у нее первый, словно единственный, и что самое опасное – смотришь в глаза и не понимаешь, а чувствуешь ее руки, ее дыхание – и знаешь, все прекрасно знаешь.

У моей ласковой девочки есть подруга – противоположность, и когда они обе рядом – голова кружится от сумасшествия, от замечательного контраста, и только имена у них совпадают, и эти две звездочки дополняют друг дружку как земля и небо, как вода и воздух – а здесь нужно выбирать, я выбираю свою любовь, потому что я нашел ее. Подруга моей женщины атакует меня, пытаясь что-то выяснить, но разве я помню то, что происходило не со мной, то, что называется иллюзией, а наша жизнь, господи, неизбежная иллюзия, вот почему я выбираю мою ласковую девочку. И пусть ее невероятное отражение ластится к нам, я вижу, как ей без нас плохо, как она скучает, и как она не скрывает своей уязвленности по поводу моего безумного выбора. Она не догадывается, что волшебная девочка – единственный вариант, не догадывается, что мне противно отражение, мне до ужаса отвратительно зеркальное шоу кривого стекла, разрезающего мои абсолютные сюрреалистические глаза.