Том 5. Энн Виккерс - Синклер Льюис

Она еще ни разу не встречала мальчика, который сумел бы взять над нею верх, и подчинение принесло ей больше радости, чем прежнее дерзкое и веселое превосходство.

В городе Уобенеки, расположенном чуть южнее центральной части штата Иллинойс, отец Энн Виккерс, которого все называли профессором, занимал должность главного инспектора школ. Занимая этот пост, он числился среди местной аристократии, к которой принадлежали три врача, два банкира, три юриста (один из них был мировым судьей), владелец универсального магазина и священники епископальной, конгрегационной и пресвитерианской церквей.

По времени город Уобенеки не занимает большого места в истории жизни Энн. Подобно большинству американцев, покидающих свою Главную улицу ради Пятой авеню, Мичиган-авеню или Маркет-стрит, и в отличие от большинства провинциалов-англичан и других европейцев, Энн, выйдя из детского возраста, не поддерживала связи со своим родным городом, а после смерти родителей вообще ни разу туда не возвращалась и отнюдь не испытывала страстного желания приобрести себе там поместье, дабы отдохнуть после славной, но бурной жизни или, подобно английскому губернатору в Индии, упокоиться на сельском кладбище.

Мать Энн умерла, когда ей было всего десять лет, отец — за год до ее поступления в колледж. Братьев и сестер у нее не было. Когда Энн стукнуло тридцать, город Уобенеки стал всего лишь воспоминанием — немножко смешным, немножко трогательным, нереальным, романтическим, навсегда утраченным видением юности.

И, однако, этот маленький городок, его нравы, а также жизненные принципы ее отца оказали влияние на все, что было ей суждено делать в жизни. Трезвость, честный труд, аккуратная уплата долгов, верность жене и друзьям, пренебрежение к незаслуженным наградам (отец Энн как-то отказался от небольшого наследства, оставшегося после дяди, которого он презирал) и гордость, не допускавшая ни грубости, ни раболепства, — таков был кодекс ее отца; и в Нью-Йорке, где даже среди общественных деятелей и ученых попадались бездельники и блюдолизы, веселые лгуны, приятные ничтожества и мелкие душонки, кодекс этот постоянно сопутствовал Энн, и она не огорчалась и не терзала себя самоанализом… и, хоть и посмеиваясь над собой, все же испытывала неприятное чувство, если к четвертому числу каждого месяца у нее оставались неоплаченные счета.

Однажды Энн слушала лекцию Карла ван Дорена,[3] и он сказал, что еще до отъезда из своего родного поселка Хоуп в штате Иллинойс он, в сущности, успел узнать все типы людей, с какими ему суждено было встретиться в жизни. Энн была с ним совершенно согласна. Швед — плотник в Уобенеки, рассуждавший о Сведенборге,[4] отличался только акцентом от мило барахтавшегося в пене метафизики русского великого князя, с которым ей довелось познакомиться в Нью-Йорке тридцать лет спустя.

Да, Уобенеки пустил глубокие корни в ее сердце, и Энн всю жизнь ловила себя на том, что пыталась наивно подразделить своих знакомых на хороших людей и плохих людей — так же безоговорочно, как делала это учительница воскресной школы при пресвитерианской церкви Уобенеки. Вот, например, очаровательный шалопай — остроумный и сияющий улыбками, он принадлежал к лучшему нью-йоркскому обществу, но никогда не возвращал «взятых в долг» денег и, приняв приглашение на обед, всякий раз об этом забывал. Что ж! Для маленькой Энн Виккерс из города Уобенеки, которая навсегда осталась жить в душе великого реформатора доктора Энн Виккерс (почетный доктор прав), этот человек был плохим — таким же плохим, каким был для ее профессора-отца уобенекский городской пьяница.

Это было предубеждение, о котором она никогда особенно не сожалела.

Ее связь с традициями Америки была настолько прочна, что она стеснялась своего провинциального американского происхождения ничуть не больше, чем премьер-министр Великобритании стесняется своей родной шотландской деревни или французский премьер — своего родного Прованса. Прежде среди большинства американцев, обладавших обостренным чувством собственного достоинства и некоторым жизненным опытом, считалось модным либо сокрушаться по поводу ограниченности и замкнутости арканзасского шовинизма либо, напротив, с притворным смирением похваляться его идиллическим совершенством. Однако Энн (вместе со ста двадцатью миллионами других американцев) посчастливилось жить в такой замечательный, хотя и ужасный период, когда Соединенные Штаты с некоторым трудом начали рассматривать себя не как незаконное дитя Европы, а как хозяина, который гордо распоряжается в своем собственном доме.

Такие честолюбивые американские девушки, как Энн — если только они не происходят из среды недавно эмигрировавших в США евреев, немцев или итальянцев, — связаны со своим родным городком и даже со своей семьей лишь весьма слабыми нитями. Если они при этом теряют опору и уверенность, которые дарила им солидарность европейского семейного очага, то равным образом освобождаются от кровосмесительных духовных и социальных пут этого назойливого родства.

Но в Манхэттене Энн пришлось порадоваться тому, что она, благодаря своему отцу и городу Уобенеки, оказалась членом той буржуазной колонии, которая вплоть до 1917 года была единственной существующей на свете Америкой.

ГЛАВА II

Город Уобенеки не слишком обрадовался вновь прибывшему сапожнику Оскару Клебсу, отцу блистательного Адольфа. В годы детства нашей героини затерянные в прериях городки от Додж-Сити до Зейнсвилла все еще не ведали, что составляют частицу великого мира. Они считали, что существуют сами по себе, — да так оно и было.

Можно, конечно, быть и немцем (впрочем, они называли немцев «голландцами»), как Оскар Клебс.

«Право слово, среди голландцев попадаются хорошие люди-ничуть не хуже нас с вами. Взять, к примеру, священника немецкой католической церкви. Конечно, многие из его прихожан — безмозглые голландские фермеры, но зато уж сам он человек каких мало! Говорят, он учился в Италии — в Риме и еще где-то там. Но можете мне поверить: ему эти чертовы европейцы так же не по нутру, как и нам с вами. Только этот голландец — сапожник, Клебс этот, — дело другое. Говорят, он социалист, но позвольте вам сказать, что в нашей стране нет места для шайки злобных бездельников, которые хотят забросать нас бомбами и перевернуть все вверх дном. Нет, сэр, нет у нас для них места!»

Но случилось так, что на единственного в городке сапожника, пьяницу-янки, никогда нельзя было положиться: он ни за что не мог вовремя поставить набойки на каблуки к субботним танцам в клубе Ордена чудаков, и почтенные граждане города Уобенеки скрепя сердце вынуждены были обращаться к человеку, который придерживался до такой степени анархистских взглядов, что не где-нибудь, а прямо у стойки пивной Льюиса и Кларка утверждал, будто Стоуксы и Вандербильды не имеют никакого права на свои миллионы.

Они очень на него сердились.

Мистер Эванс, президент банка Дуглас и Линкольн, с досадой заявил:

— Послушайте, Клебс. У нас тут страна широких возможностей, и мы вовсе не желаем, чтобы всякие жалкие и, я бы даже сказал, выродившиеся европейцы объясняли нам, что к чему. В нашей стране человек, который умеет делать свое дело, добивается признания — в том числе и финансового, и, извините за грубость, сэр, вы едва ли можете обвинять в своих неудачах нас.

— Истинная правда, сэр! — поддержал его приказчик Лукаса Брэдли.

Профессор Виккерс несколько удивился, когда Энн показала ему свои туфли и заявила, что на них надо ставить набойки. Обычно Энн не замечала, что у нее протерлись подметки, оборвались пуговицы или растрепались волосы.

— Кажется, моя дочурка начинает следить за собой! Отлично. Разумеется, отнеси их завтра к сапожнику. Ты приготовила урок для воскресной школы? — спросил он со свойственным родителям добродушным идиотизмом и полным отсутствием логики.

Это произошло в воскресенье, на другой день после чудесного явления царственного Колумба Адольфа Клебса. В восемь часов утра в понедельник Энн понесла туфли к Оскару Клебсу в его новую мастерскую, расположенную в бывшем помещении ювелирного магазина «Шик». На полке над его скамьей уже выстроился ряд башмаков, наделенных тем странным человеческим выражением, которое приобретает снятая с ног обувь — заскорузлые сапоги батрака, таящие усталость в каждой глубокой, пропыленной складке; бальные туфельки легкомысленной сельской портнихи с крепким красным верхом, но протертыми до дыр подметками. Однако Энн ничего этого не заметила. Она рассматривала Оскара Клебса с таким же пристальным вниманием, с каким накануне созерцала его сына Адольфа. Ей еще никогда не приходилось встречать таких красивых стариков — седобородых, с высоким благородным лбом, с тонкими голубыми прожилками в прозрачной белой коже.