Песня певца за сценой - Владимир Гоник

В душные ночи окна домов распахнуты настежь. Город спит, погруженный в безмолвие, как в темную воду, лишь шелест листьев на слабом ветру прокатывается из края в край - пробежит и замрет зыбко в ожидании дуновения.

В ночной час из большого серого здания на Владимирской доносится музыка. Тихо, но внятно звучит она в ночи среди окрестных домов, плывет над спящими улочками и переулками.

Судя по всему, во Дворце труда любили музыку. Днем, вероятно, занятые напряженным трудом хозяева не могли расслабиться и дать себе передышку, ночью же отдыхали душой. Странен и необъясним был репертуар: каждую ночь с вечера до утра звучала одна ария.

Ее слышали в кромешной тишине жители соседних домов. Чарующий голос воспарял над грешной землей, внизу оставались булыжные мостовые, задворки с гаражами, сараями, погребами, чердаки и подвалы, проходные дворы, помойки, уборные, запах хлорки и запустения, неисчислимые хлопоты и заботы снующих в толчее людей; волшебный голос сливался с шелестом листьев, слабел и угасал поодаль среди каменных стен и деревьев.

Закончив арию, певец начинал ее вновь.

Ария всегда поражала слушателей красотой и мелодией, многие слушали ее со слезами на глазах - протяжный мотив, невыразимо томительный и прекрасный.

Но странное дело: при всей своей любви к музыке, заслышав ее среди ночи, жители торопливо закрывали окна, а те, кто сидел во дворах, спешили убраться, точно музыка сулила беду.

Изредка ария запаздывала на миг. Опередив ее, тишину прорезал отчаянный крик - те, кто слышал, вздрагивали в испуге, будто коснулись ненароком оголенных электрических проводов, и замирали, ввергнутые в столбняк.

Страшный вопль вспарывал ночное беззвучие, словно яркая вспышка кромешную темноту, но следом тотчас вступала музыка и заглушала, закрывала, как штора, задернутая от чужого взгляда.

...Скрутив арестанта, следователь и конвоир смотрели на него с немым укором и обидой. Могло сдаться, они доверились ему, а он их подло обманул. Впрочем, это было близко к истине: то, что произошло, могло присниться только в кошмарном сне.

Следователь молчал и ломал голову в поисках объяснений. Одна мысль засела гвоздем и мучительной болью разламывала череп: "Как он мог?!" терзался следователь; невыносимая головная боль пронзала насквозь, не давая покоя.

Молодой арестант неподвижно сидел у стены, взгляд рассеянно блуждал по казенной, скудно обставленной комнате: куцый конторский стол, железный несгораемый шкаф, белые занавески... Одна лишь шахматная доска с расставленными фигурами нарушала казарменную строгость помещения и выглядела странно и нездешне, как улыбка на похоронах.

Арестант был спокоен, необъяснимо спокоен, даже сонлив, и, похоже, его не занимало ничуть, что с ним станет, а то и вовсе разбирала скука. Разглядывая его, следователь терялся в догадках: слишком непохож был он на всех прочих врагов, которых свозили сюда отовсюду.

- Сыграем? - неожиданно предложил арестант следователю и с улыбкой кивнул на доску с расставленными фигурами.

Следователь молчал. Не дождавшись ответа, арестант, видно, забыл, где он, лениво откинулся затылком к стене и стал вдруг напевать оперную арию ту самую, что звучала здесь по ночам.

Следователю показалось, что он ослышался. Арестант пел - подумать только! - пел. После страшного своего преступления, от которого кровь стыла в жилах, он пел, заунывный голос выводил протяжный мотив и был отчетливо неуместен здесь, в скучном казенном помещении, где сутки напролет шел допрос.

- Свихнулся, - хмуро обронил конвоир, а следователь озабоченно молчал и разглядывал арестанта.

Обычно доставленные в кабинет люди потерянно плакали, некоторые молили о пощаде, и лишь немногие крепились, сохраняя спокойствие. Прочие твердили, что произошла ошибка, трагическая случайность, просили поскорее разобраться и отпустить их.

Но ни разу еще никто не вел себя, как этот арестант - в голову не могло прийти! И по правде сказать, от того, что он совершил, можно было самому рехнуться.

Арестант едва слышно рассеянно напевал знаменитую арию, голос то умолкал, и лишь помнился в тишине, то вновь возникал и как бы бродил устало по комнате с места на место. И это после того, что невзрачный сопляк здесь натворил.

- Замолчи! - мрачно приказал конвоир, у которого в голове не укладывалось, как можно петь после такого злодейства.

Но арестант не обратил на него внимания. Мягким голосом он как ни в чем не бывало напевал арию - ту самую, что слышали по ночам эти стены. И окрестные жители хорошо ее знали, даже те, кто не интересовался вокалом и об опере знал понаслышке.

Поистине вся округа выучила арию наизусть. Пластинку крутили каждую ночь, голос певца разносился окрест, наивный слушатель мог решить, что во дворце обретаются сплошь любители оперы.

Никто не знал, почему выбор пал на эту арию: то ли в сером здании не было другой пластинки, то ли большой московский начальник, плешивый удав в пенсне, знаток и ценитель оперного искусства, любил именно эту арию. Во всяком случае, она звучала здесь каждую ночь - чудесная мелодия, наводившая страх на местное население.

Но сейчас до ночи было еще далеко, яркий полуденный свет затапливал зеленую киевскую улицу Владимирскую, по которой за окном с веселым звоном катил мимо дребезжащий, как корыто, старый трамвай.

И то, что доставленный только-только мальчишка, едва переступив порог, совершил неслыханно тяжкое преступление, а теперь рассеянно напевал известную в этих стенах арию, выглядело причудливо и странно - уж не насмешка ли, не издевка ли?

- Замолчи, кому сказал?! - с угрозой напомнил конвоир.

Но арестант и теперь не умолк, видно, въедливый мотив так привязался, что не избавиться, как ни старайся.

Следователь сделал конвоиру знак - ладно, мол, оставь.

То, что произошло, выглядело неправдоподобным: не мог человек в полном рассудке - пусть даже враг и преступник - решиться на такое, не мог. То была некая загадка, непосильная для ума; следователь напрягал свое обостренное классовое чутье, но не находил ответа; от раздумий голова шла кругом.

- Свихнулся, - убежденно определил конвоир, словно отвергал все сомнения.

Что ж, видно, так оно и было, так и запишем, потому что иначе страшно подумать! - иначе земля содрогнется в ужасе, весь народ онемеет от содеянного, кровь заледенеет в жилах, если хоть на мгновение допустить, что мальчишка в своем уме.

Следователь вызвал усиленный конвой и отправил арестованного в камеру. Когда его увели, следователь обессиленно сел и стал пальцами растирать виски, морщась от мучительной головной боли.

Нет, не мог нормальный человек, даже заклятый враг и отпетый преступник решиться на такое. Пойти на это способен был лишь больной, безмозглое существо, псих ненормальный без царя в голове.

Уразумев, что имеет дело с сумасшедшим, следователь успокоился и повеселел. Головная боль исчезла, в мыслях появилась привычная ясность: разумеется, совершить такое мог только больной человек.

Со спокойной вполне душой следователь доложил по начальству, все с ним согласились, никто не искал и не требовал объяснений. Да и любому понятно было, что они имеют дело с сумасшедшим. Иного мнения никто даже не высказал, потому что стоило усомниться и сразу возникали неизбежные вопросы: куда смотрели и как допустили?

Кроме того, можно было самому спятить при мысли, что совершил это человек в здравом уме.

Наутро арестанта отвезли в больницу. По правилам, конечно, полагалась экспертиза, но следователь махнул рукой: и так все было ясно, без экспертизы.

И честно говоря, не до того было: врагов везли тучами, сплошным потоком, иногда по усталости мнилось, будто во врагах вся страна, все поголовно - пестрое разноликое население от стариков и до младенцев: старики имели прошлое, а младенцы могли впитать злой умысел с молоком матери.

И потому работа во Дворце труда множилась и росла, работа шла день и ночь, толковый конвоир мог в одночасье стать следователем, довольно было классового чутья.

2

С утра доктор Германов нянчил внуков, обе дочери бросили детей на отца и на высоких каблуках улетели вслед за мужьями, крыльями звеня; с минуту он еще чувствовал на щеках мимолетную влагу прощальных поцелуев.

Разумеется, в семье все мнили его самым праздным - жена-подруга, дочери-вертихвостки, их деловые мужья, даже внуки - горластая орава, полагавшая деда своей собственностью. И поэтому Германов с утра обходил магазины в поисках продуктов, устраивал постирушки, мыл и одевал внуков, отводил в детский сад, перед работой забегал в прачечную или химчистку и прочее, прочее... Жена то и дело уезжала в командировки и названивала вечерами, объявляя не подлежащие обсуждению приказы.

Ах, вечерняя маета - ни конца, ни края. На нем держался дом - не жизнь, а сущая круговерть, семья как должное взвалила на него все заботы, он сносил безропотно, покорился раз и навсегда.