Массаж мысли. Притчи, сказки, сны, парадоксы, афоризмы - Виктор Кротов

Однако наш славный герой умеет не только наблюдать, но и думать. Едва освоившись с новой Вселенной, он обращается к Сфере с просьбой – наивной и точной. Он просит показать ему четырёхмерный мир. Сфера опешила, она недоумевает. Какой такой четырёхмерный мир? И вот уже Квадрат смиреннейшим образом ее наставляет. Он рассказывает про увиденное во сне Одномерие, делится своими новыми переживаниями и спрашивает, наконец, Сферу: не было ли и в трёхмерном мире случаев столь же необъяснимых, как те, с которыми он, Квадрат, столкнулся, благодаря Сфере. Если же были (а Сфера этого не отрицает), то не свидетельствуют ли они о следующем, четвёртом измерении бытия? Но Сфера негодует, она твердит о беспочвенных иллюзиях и мистических выдумках: ведь все, кто заикается о четвёртом измерении, довольно быстро попадают в сумасшедший дом. И вот простодушный Квадрат, не догадавшийся вовремя унять свою любознательность, сброшен обратно в свое двумерное жилище.

Разумеется, он не в силах был молча хранить в себе истину. Он написал трактат о тайнах трёхмерного пространства. И, разумеется, был вместе со своим трактатом своевременно и навсегда заключен куда следует. Финал чрезвычайно правдоподобен, как и вся эта столь абстрактная, казалось бы, книга.

Жизнерадостный математический ум увлечётся, возможно, идеей расширения многомерности до полного абсурда. Он будет вкладывать миры друг в друга, как диковинные матрёшки. Оставим его забавляться теорией.

Это роман о четвёртом измерении. Не о выдуманном двумерном мире и не о трёхмерном, слишком на него похожем. О четвёртом измерении как о нашей с вами способности воспринять необычное. Так его и читайте. Не обознайтесь. Не примите за трёхмерное сочинение.

Наша осенняя роскошь

Так уж повелось, что в Центре переводов технической документации, где я работаю, мне стараются подсунуть те переводы, которые к технической документации не относятся. Я никогда не возражаю. Переводить «гуманитарную документацию» труднее, зато насколько интереснее! Вот, например, эти три рукописные странички – приложение к статье по геронтологии. Даже на ксерокопии видны обшарпанные временем края. Все три написаны одним и тем же, но поразительно меняющимся от листка к листку почерком. Автор не обозначен, но слог его подсказывает, что писал русский, что французским языком он владел прекрасно и что жил он лет за сто до меня.

«…Нет, не чувствую я в себе чрезмерного доверия к этим античным мудрецам, воспевающим старость. Что и говорить, старость богата урожаем многих десятилетий. Пережитое и увиденное, обдуманное и прочитанное, фразы, отточенные в разговорах, и поступки, не раз испытанные поведением, – всё это может составить большое человеческое достояние. В свои двадцать пять лет я нередко чувствую, как не хватает мне подобного капитала. Но взамен чего он дается человеку? Не служит ли он лишь утешением в бесчисленных потерях? И достаточно ли этого утешения? Вот вопросы, заставляющие усомниться в полной искренности апологий старости, составленных старцами. Возможно, эти изящные славословия сочинены в краткие промежутки между жестокими приступами подагры. Возможно, эти благородные мысли возникли как необходимые подпорки для пошатнувшегося духа. Мне случается, правда, встретить в обществе старика или старуху, к которым сами именования эти неприменимы; которыми восхищаешься и которым завидуешь. Но кто знает, что творится с ними за дверьми их покоев…

И всё же во мне нет страха старости, как нет и страха смерти, известного почти всем. Почему? Молодость ли опьяняет меня или, действительно, что-то важное и доселе неведомое мне таится в этой стране у горизонта?..»

«…Ну вот я и старик, если смотреть правде в глаза. Полвека – нешуточный срок. Судя по многим недомоганиям (а некоторыми из них я даже врачей не смею уже беспокоить), отозвать из этой жизни меня могут в любую минуту. Конечно, я позволяю себе ещё много такого, чего берегутся мои более благоразумные ровесники, но гордиться этим вовсе не расположен. Некоторые порывы постепенно угасают во мне отнюдь не по старческой немощи и не от душевной усталости. Только здесь, в сокровенном своём дневнике, осмелюсь я себе признаться: мне нравится быть стариком. Годы можно сравнить с гирями, отягощающими существование. Но эти гири, кроме того, позволяют взвесить всё, с чем имеешь дело, и понять истинную весомость, подлинную цену. В юности я казался бы себе чародеем, если бы умел столь ясно, как сейчас, читать выразительные письмена человеческих лиц. Сейчас мне труднее увлечься человеком, чем раньше. Намного реже теперь я очаровываюсь женщиной или проникаюсь дружеским расположением к мужчине. Но насколько точнее и глубже стали эти редкие чувства. Сколькими безделушками обольщался я прежде, и нельзя удивляться тому, что их было куда больше, чем тех настоящих вещей, к которым я расположен нынче. Боли в пояснице, судороги в правой ноге, невозможность чревоугодия, слабое сердце – ни это, ни что-либо другое не кажется мне излишней ценой за подлинность жизни…»

«…Перебирая немногие бумаги, уцелевшие после всех потрясений, выпавших на мою, а точнее, на нашу общую долю, я нашел два листка из давних своих дневников. Теперь я старше тех двух возрастов вместе взятых. Но любопытнее всего, что обе записи посвящены старости, о которой я тогда столь мало знал, хотя кое о чем и догадывался.

Основной ошибкой моею было стремление оценивать старость, вычитая её беды из её преимуществ. Да-да, я вычитал там, где надо было складывать. Чтобы понять это, оказывается, надо было не только прожить свои годы, но и научиться жить ими. Раньше меня насильно влекло по течению времени. Сейчас я плыву в нём. Трудно болеть, трудно быть одиноким, но значит чего-то я не отстрадал ещё в жизни. Я рад, что могу дострадать своё сейчас, видя смысл и свет в любом испытании, вместо того, чтобы глупо негодовать на мучения и бессилие, как негодовал раньше, как до сих пор негодуют два моих соседа по дому и возрасту.

А что касается капитала старости, о моё двадцатипятилетнее Я, то он неотделим в душе от капитала юности и капитала зрелости. Он и в самом деле окружает человека неведомой ранее роскошью – если суметь к этому времени распрощаться с влечением к роскоши другого толка. Немногие способны на это сами. Мне, неумехе, помогла Судьба (которую по-русски уже не принято, к сожалению, называть с большой буквы). Сегодня мне нашлось бы, чем дополнить добрые слова античных стариков о старости. Я говорил бы о ней, как о последней работе человека в жизни. Как всякая настоящая работа, она трудна. Как всякая настоящая работа, она отрадна работнику, если он настоящий работник…»

Борода дьявола

Вот какую притчу рассказывают дервиши.

Один почтенный старец, немало потрудившийся на ниве священного ислама, увидел сон. Является к нему шайтан и начинает над ним издеваться. Хоть бы искушать, а то просто-напросто издеваться. И над кем! – над ним, благоверным, пять раз на дню исполняющим намаз, и всё непременно лицом к Каабе. Ты, говорит, то-то и то-то. В моей дьявольской воле, говорит, то-то и то-то с тобой сделать. Ах так, думает праведник (во сне думает), погоди, нечистая сила. Думаешь, на чистую слабость попал, а я покажу тебе, позволительно ли святость позорить. Хвать за бороду врага рода человеческого – и ну таскать его, ну мутузить!.. Тут праведник и проснулся. От боли. Оказывается, он сам себя во сне за бороду дергал…

Если это притча о дьяволе, то лишь о том, что его существование реально только пока мы спим. Наяву, то есть в подлинной, окончательной яви, его не существует. Что же о несуществующем говорить, что же его бояться, а уж тем более с ним сражаться. Разве не означало бы это – таскать иллюзорного дьявола за его иллюзорную бороду? Выходит, что и сама притча ни к чему.

Не исключено, впрочем, что это притча о праведнике. О том, что не должна праведность кичиться своим достоинством. Иначе шайтан за бороду дёрнет, да еще твоими же собственными руками. Но кичливая праведность – это уже вроде бы и не совсем праведность. А если так, то и говорить особенно не о чем. Мало ли греховодников на свете…

Или, может быть, здесь подразумевается что-нибудь абстрактное. Например, эгоизм человеческий. Стремление представить зло в стороне от себя, когда оно на самом деле изнутри действует. Но об этом можно было бы и прямо сказать, не для чего огород городить, выдумывать басню.

О чём же она – притча?..

Свобода от борьбы за свободу

Средневековая легенда

Сколько сил, сколько лучших своих сил отдал я тебе, неволя! Сколько лет – или столетий? – провел я в твоей угрюмой вселенной! Среди мрачных сырых стен, толщина которых неизвестна, быть может, никому, кроме меня. Обитатель тёмных подземелий, я привык видеть в темноте. Затворник скрипучих железных дверей, я научился успокаивать их визг, гнетущий душу и призывающий стражу. Я полюбил свои кандалы, потому что нельзя, не любя, столь нежно и незаметно подпилить их гладкие кольца, чтобы ни один человек не догадался об этом.