«Тихая» Одесса - Александр Лукин

Посреди двора несколько ребятишек резались в «бабки». Обернулся шустрый босой мальчонка в серой косоворотке:

— Вы до нас, дядя?

— Синесвитенко ты?

— Я.

— Значит, до вас.

Пашка бросил ребятам биту и подошел.

— Ишь вырос, — улыбаясь, проговорил приезжий,— не узнать прямо!

— Писаный красавчик! — заметил старик, толкая Петю локтем.

— Батя дома? — спросил приезжий.

— Дома. Идемте, дядя, проведу.

Пашка повел гостя в дом. За ними увязалась низкорослая мохнатая собачонка с разноцветными ушами: одно ухо у нее было коричневое, другое — белое.

Жили Синесвитенко в первом этаже, возле самых ворот.

Пашка, отворив дверь, сказал:

— Папаня, до нас пришли.

Приезжий спустился по маленькой лесенке в низкую темноватую комнату. Едко пахло металлической пылью. В глубине комнаты, у окна, стоял небольшой токарный станок. Очень худой, сутулый мужчина в рабочей блузе шагнул навстречу.

Приезжий снял картуз:

— Здравствуйте. Привет вам привез из Херсона. Говорили, вы ночевать пускаете, а то и на срок.

— Ежели от Сергея Васильевича, то пускаем.

— От Василия Сергеевича, — поправил гость.

— Верно, — улыбнулся хозяин, — от него можно. Заходите, товарищ, садитесь.

Он сразу стал радушным, придвинул табурет, рукавом смахнул пыль с обеденного стола.

Приезжий сел, пригладил добела выгоревшие волосы и обежал взглядом стол, две железные койки, токарный станок, несколько табуретов и кособокий комод. На комоде красовался убранный бумажными цветами поставец с портретом молодой женщины в черном закрытом платье и лежали рядком новые зажигалки, выточенные хозяином, должно быть, для продажи.

— Удобства у нас, сами видите, какие, — сказал Синесвитенко, — неважные удобства.

— С меня хватит, — махнул рукою гость. —А вас я не стесню?

— Какое может быть стеснение! — возразил Синесвитенко. — Никакого нет стеснения! Мы рады, что, значит…, можем помочь. Живите себе на здоровье. Спать будете вон тут, на Пашкиной койке, он на чердак пойдет.

— Зачем парня обижать, как-нибудь вместе устроимся.

— Не, дядя, там хорошо, — живо проговорил Пашка, — тюфяк есть.

— Вас как звать-величать? — спросил хозяин.

— Зовут Алексеем, а величаться не будем, — сказал приезжий и, сразу перейдя на «ты», напомнил: — Мы ведь свояки, не забыл?

— Нет, не забыл. Алексей так Алексей. А я, стало быть, Петр и сын Петров. Это так, для памяти. Жену Оксаной звали. Тогда, Алексей, устраивайся, а я побегу: велели сразу доложить, как приедешь. Пашка тебе поесть даст. Слышишь, Пашка?

— Слышу.

Синесвитенко натянул куртку, перешитую из красноармейской шинели, снял с гвоздя кепку и, напомнив сыну, где что лежит из еды, торопливо ушел.

Когда за ним закрылась дверь, человек, назвавшийся Алексеем, спросил:

— Павел, кто эти двое, что со мной разговаривали во дворе?

— Живут здесь. Старого фамилия Писецкий, — стал объяснять Пашка. — Он, дядя, знаете кто? Он с ворами возжается, они к нему краденое носят. А второй — это Петя Цаца. Его здесь все боятся. Он, дядя, запросто зарезать может.

— Да ну?

— Правда! Вы про Мишку Япончика слыхали?

— Слышал.

— Так Петька ему был первый друг!

— Так… — С минуту Алексей что-то соображал, разглядывая вздернутый Пашкин нос, попорченный кое-где рябинками. — Вот что, Паша, обо мне ты не очень распространяйся во дворе. Будут спрашивать, говори: мамкин брат, приехал из деревни работу искать. Зови дядей Лешей. Понимаешь?

— Понимаю! —- кивнул Пашка.

Пашке было известно о госте самое главное: он знал, что дядя Леша — чекист. Но тем и ограничивались его сведения о новоявленном дяде, и многое казалось ему непонятным и таинственным. Зачем, например, чекисту скрываться в Одессе, где давно уже крепко стоит Советская власть? Чекисту полагается ходить по городу в кожаной куртке и кожаной фуражке со звездочкой, а по ночам ловить белогвардейцев и контрабандистов. Кроме того, чекисты представлялись Пашке суровыми пожилыми людьми, а дядя Леша был совсем молодой, лет двадцати двух, не больше. Это стало особенно заметно, когда он умылся над ведром и сел есть постный суп из чечевицы, который Пашка разогрел для него на плите. После мытья лицо дяди Леши как будто разгладилось, ярче запылало свежим загаром, мокрые волосы торчали вихрами, и ел он быстро, весело, как едят только молодые.

Словом, было чему удивляться. Но именно тайна, окружавшая гостя, более всего другого привлекала к нему Пашкино сердце. Молодой, а, поди ж ты, сколько у отца хлопот из-за его приезда! Серьезный, видать, человек!… Вон какой рот у него — будто стамеской прорубленный; на лбу складки, как у пожилого, а глаза быстрые, зоркие и совсем светлые, точно протертые стекляшки. Да и силен, видно. Высокий. Руки большие. В запястье Пашке одной рукой нипочем не захватить. Пожалуй, он и с Цацей совладал бы…

Пока дядя Леша ел, Пашка успел многое рассказать ему.

Гость узнал, что Пашкина мать умерла давно от черной оспы. Пашка тоже болел, но не умер, только оспины остались. Долго жил у бабки в деревне, подпаском работал, потому что отец с самого начала гражданской войны пошел воевать. На фронте отцу прострелили грудь. Привезли его к бабке совсем плохого. Думали, не встанет. А он встал, но от раны так и не может оправиться. Кровью харкает, чахотка к нему прикинулась. Ему бы питание, может, и поздоровел бы. А где взять? Говорят, собачье сало от чахотки помогает. Так какие теперь в Одессе собаки? Шкура одна да кости. Раздобыл Пашка щенка, думал выкормить отцу на лекарство. А щенок такой забавный попался, умненький да привязчивый, что отец и слышать не хочет, чтобы его на сало извести. Вон он уже какой большой, все понимает!…

Щенок возле двери лакал из жестяной миски свою порцию супа, Будто действительно понимая, что речь идет о нем, он поднял морду, махнул коричневой завитушкой хвоста и снова принялся за еду.

— Джекой назвали, — сказал Пашка. — Он, дядя, благородный. Я его у одной барыньки увел с Дерибасовской улицы.

Алексей вытряс в ложку последние капли супа из котелка, ложку облизал, завернул в тряпицу и сунул в карман (ложка у него была собственная).

— Знаешь, Павел, — сказал он, поглядывая на койку, — сейчас бы в самую пору поспать, как ты думаешь?

— Ложитесь, дядя.

— Разбуди меня, когда отец придет.

— Ладно, разбужу.

Алексей стащил сапоги, портянки развесил на голенищах, из внутреннего кармана пиджака достал браунинг и спрятал под подушку. Пиджак он бросил на табурет и растянулся поверх тонкого одеяла, продев босые ноги сквозь прутья слишком короткой для него кровати.

— Добро, — проговорил он, с удовольствием втискивая голову в подушку. — Так, значит, разбудишь?

— Разбужу, разбужу, спите спокойно, — заверил Пашка.

Алексей взглянул на него совсем уже сонными глазами и пробормотал:

— Хороший ты, по-моему, человек, Павел. А?…

Спал он бесшумно, слегка приоткрыв рот, и во сне, казалось, к чему-то прислушивался.

ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР

Алексей рывком соскочил с койки. В комнате за столом сидели Синесвитенко и незнакомый седой человеке матросском бушлате. Окна были плотно заложены ставнями. На столе горела керосиновая лампа.

Пашка маячил в тени у двери.

— Я, дядя, не виноват, — быстро сказал он, — я хотел разбудить, а они не дали.

— Ничего, — произнес человек в бушлате, — было не к спеху. Ну, давай знакомиться. Инокентьев.

— Михалев, — Алексей пожал протянутую ему тяжелую и жесткую ладонь и присел на табурет к столу.

С минуту они разглядывали друг друга. Синесвитенко и Пашка вышли. Инокентьев свертывал цигарку. Широкое лицо его казалось бронзовым от неяркого света лампы, белые брови свисали на глаза. Помолчав, он спросил:

— Оловянников ничего мне не передавал?

— Передал. — Из часового кармашка брюк Алексей вытащил сложенный вчетверо листок бумаги.

Инокентьев внимательно прочитал записку, затем свернул трубочкой и подержал над лампой, пока бумага вспыхнула. Прикурив от огонька, он бросил горящую бумагу в глиняный черепок, служивший пепельницей.

— Оловянников говорил, зачем ты понадобился?

— Говорил, что для разведки.

— И больше ничего?

— Ничего. Остальное, мол, на месте.

— Так…

Бумага догорела. Огонек съежился и угас под кучкой пепла. Инокентьев растер пепел, щелчком очистил пальцы и заговорил негромко, отрывисто, будто выталкивал из себя слова:

— Дело, значит, такое… В Одессе худо. Голод, разруха, сам мог видеть.

Алексей кивнул.

— К тому же на Молдаванке и на Пересыпи до черта бандитов и блатных. Но это бы куда ни шло. Хуже — заговоры. Не успеем с одним разделаться — другой… В двадцатом году, когда в Крыму сидел Врангель, здесь работала его организация. Руководили Макаревич-Спасаревский, Краснов, Сиевич и Шаворский — все бывшие офицеры. Дело ставили широко. Тогда же, в двадцатом, их и прихлопнули. Макаревича-Спасаревского расстреляли. А Краснов, Сиевич и Шаворский ушли… — Инокентьев запустил руку во внутренний карман бушлата и достал конверт из черной непроницаемой бумаги. Из конверта он вытащил три фотографии. — Вот они. В пенсне — Краснов. Второй — Шаворский, с бородкой… Третий — Сиевич. Карточки я тебе пока оставлю. Присмотрись… Так вот. Больше года об этих людях ничего не было слышно. А недавно они снова всплыли. И знаешь, в какой компании? С петлюровцами! Монархисты, белая кость, ратовали за единую, неделимую Россию и — на тебе — с украинскими самостийниками стакнулись! Это, дорогой товарищ, неспроста. Раньше, сам знаешь, как они грызлась: не могли Россию и Украину поделить. А теперь им не до мелочей. Теперь у них один враг — мы… Первые сведения начали поступать еще в феврале. Стали наблюдать. Выяснить удалось вот что: организация у них большая, связаны с заграницей, по нашим данным, с белогвардейским центром и, возможно, с петлюровским штабом. Структура организации такая: все участники разбиты на группы по пять человек. Есть среди них старший — руководитель, который их объединяет и держит связь с другими группами. Получается этакая цепочка из отдельных звеньев. Допустим, провал, одна какая-нибудь пятерка накрылась. В центре делают перестановку, и цепочка не рвется. Хитро? Так вот… В одной из этих пятерок есть наш человек. Он, видишь ли, «с прошлым»: бывший левый эсер. На том они его и прихватили: подчиняйся, мол, иначе Советской власти будет известно, кто ты такой. Словом, как обычно. И знаешь, кто его завербовал? Вот этот! — Инокентьев указал пальцем на фотографию толстого врангелевского офицера в пенсне на вздернутом носу. — Краснов! Этот Краснов теперь старший в его пятерке и зовется Мироновым. А где Краснов, там и те двое могут быть.