Сон - Алина Дворецкая

— Это у тебя подсознательно, — сказала мама, — потому что ты всегда отказывалась сюда приезжать. Даже когда в институте училась, на каникулы мы с отцом к тебе приезжали. У вас в группе все иногородние на каникулы разъезжались, ты одна оставалась.

— Я помню, — сказала Мила.

— Ты у себя сама выработала это негативное отношение, — продолжала мама. — Тебе, видите ли, не хотелось приезжать сюда такой, какой ты уехала, ты же всем тут нарассказывала, что актрисой станешь, в мехах и на лимузинах разъезжать будешь…

— Очень уж у тебя машина красивая, дочка, — осторожно встрял отец. — Ты же знаешь, какой у нас город бандитский. С тех пор, как ты уехала — только хуже стало. Одно ворье, порядочных людей совсем не осталось. Коррупция, убийства, — мафия, одним словом. Просто тебе Италия. Вон, недавно в газете писали — рядом с новым кладбищем, у леса, могил штук тридцать нашли несанкционированных. Кто там зарыт — уже и не узнать. Каждую неделю вон, пишут, кто-то пропадает. Все ищут. Сводки криминальные — такие же длинные, как у вас в Питере, только городок-то у нас маленький.

— Ты не пугай ее, — сказала мать. — Ребенок приехал старых друзей повидать, на родной город посмотреть, а ты ее пугаешь. Не одно же у нас бандитье, в самом деле. Среди твоих друзей и знакомых много воров и убийц?

Отец пожевал вставной челюстью в воздухе, подумал.

— Нет, все-таки нельзя такую машину под окнами оставлять. Угонят.

— Там сигнализация, папа, — возразила Мила. — Пока они замок с руля снимать будут, сто раз можно милицию вызвать. Да никто и не будет под этот вой возиться.

— А то я не знаю, что такое сигнализация! — рассердился отец. — Ты посмотри на улицах — не хуже, чем в вашем Питере, иномарок полно! Кому надо угнать — тот всегда угонит.

— Угонят — новую купим, — миролюбиво сказал Володя. — Тоже мне, беда.

Родители взяли для Милы с Володей путевку в дом отдыха; там, на берегу тихого, поросшего с краев желтыми кувшинками озера, Мила проводила какие-нибудь две недели каждого лета, когда была девочкой; в памяти остались розовые и голубые лодки со скрипящими уключинами, белый пятиэтажный корпус на пригорке, комары, вьющиеся стайками под причудливыми фонариками в аллее, вкусный стук пластмассового теннисного мячика о стол, шумные танцы в большом темном зале с золотистым паркетом (полная луна в стеклянных стенах-окнах, полоса свежего воздуха от входной двери к стене, любимый в этом сезоне мальчишка, неизменно стесняющийся пригласить). Что могло сейчас остаться от этого столь памятного сердцу места, Мила даже предположить не могла; нечто вроде предвкушающего волнения, смешанного с боязнью разочарования, поселилось внутри. Девчонкой она с интересом разглядывала пары, загорающие на пляже; чужая семейная жизнь казалась недоступной и притягательной. Теперь она сама будет с мужем, а деревянные воротца у въезда на территорию будут все те же, и теми же будут облупленные качели, и дубовые уродцы (деревянная скульптура!) на детской площадке, и тяжеленные, в полметра высотой шахматные фигуры на кафельных квадратных плитах желто-голубой площадки для игры в шахматы… Однако Мила понимала, что Володе будет скучно на озере, с которым его не связывали никакие воспоминания (что его может развлечь? русский бильярд? настольный теннис? бадминтон?), вдали от огней, многолюдных пляжей и экзотики их привычных мест отдыха (Кипр, Майорка, Анталия, греческий берег), поэтому она обрадовалась, узнав, что поездка в дом отдыха будет ограничена пятью днями.

— Туда теперь крутые ездят, все вроде вас, — сказала мама, глядя, как Володя отсчитывает деньги за путевку.

— У нас теперь полстраны крутых, а остальные — всмятку, — не к месту пошутил Володя; он до сих пор испытывал некоторую неловкость в общении с наивными Милиными родителями; Мила вспомнила, как в свой предпоследний приезд к ним в Питер, полтора года назад, отец (приехал зимой, один, без матери, в честь собственного ухода на пенсию, кажется) первый раз получил в руки доллары (хотел пройтись по магазинам, а рублей в доме не оказалось). Он долго, с интересом рассматривал зеленоватые бумажки, а потом нудно выяснял, сколько точно «советских» денег он должен за них получить; Мила, к сожалению, не была уверена в курсе доллара и тем более не знала, какой банк сегодня обменяет «зелень» наиболее выгодно.

Мила разыскала в своем старом письменном столе, среди тетрадок в клеточку с пожелтевшими листками и карандашных рисунков разного формата (портреты, они неплохо удавались ей когда-то) старую записную книжку. Исчерканный, исписанный вдоль и поперек, изрисованный цветочками и кошачьими мордочками, маленький потрепанный блокнот содержал в себе без малого двести имен и фамилий; многие, впрочем, были с адресами, но без телефонов, что мало интересовало Милу, она не собиралась появляться в чужих дверях этаким привидением из прошлого («Здравствуйте, я Мила N, а Лера дома? Мы с ней вместе ходили на сольфеджио в музыкальной школе, в пятом классе, у меня было сиреневое пальто в клетку, вы меня помните?»). Часть фамилий вызывала в памяти лишь слабый отклик, некогда знакомое сочетание звуков; кто это были такие, Мила не могла вспомнить (Дрозденко Саша — то ли одноклассница, то ли соседка из первого подъезда, но телефон какой-то странный, и никаких осязаемых ассоциаций… может быть, эта Дрозденко Саша — на самом деле мужского пола? тоже ничего не вспоминается). Еще несколько телефонных номеров были номера ее бывших поклонников, или как это лучше назвать — неизвестно; вот это тот кучерявый брюнет, с которым сидела на скамейке в парке, прогуливая последние перед выпускными экзаменами уроки; вот это вертлявый диск-жокей, которого безбожно очаровывала все в том же памятном доме отдыха, один поцелуй украдкой под смолисто пахнущей сосной, в ночь перед отъездом («мне нет даже шестнадцати, идиот, тебя посадят за совращение несовершеннолетних!»), взяла телефон, но никогда не позвонила, хотя чертовски хотелось позвонить; вот это… нет, нельзя, невозможно было тревожить эти номера, абсолютно незачем, смешно даже! Володя, ее муж, ее единственная любовь, он был первым, с кем она почувствовала себя женщиной, а все прочее качалось на весах памяти между забвением и снами, даже тот двухлетний, мучительно длинный роман с общей квартирой, общими деньгами и ежедневными претенциозными разборками на кухне.

Оставалось, пожалуй, телефонов пятнадцать — одноклассницы, подружки по музыкалке, знакомые из народного театра, сотрудники того нелепого провинциального офиса при провинциальном министерстве, где Мила проработала два года после школы, перед своим отъездом. Те, кому имело смысл позвонить; те, кого ей действительно хотелось видеть. Мила пододвинула телефон и под сонные зевки и ленивые восклицания Володи (возил ее и себя по городу; разглядывал низкие дома старого Центра, напоминающие местами старый Питер, если углубиться в переулки подальше от Невского; сфотографировался рядом с памятником первым воздухоплавателям, неизвестно зачем рухнувшим лет сто назад в поле у окраины города, и на крыше гостиницы, одноименной с названием города, среди белых и красных столиков и зонтиков летнего ресторана; устал), смотрящего по телевизору туповатую местную программу («Ты посмотри, ну точно наш пятый канал. Я же тебе говорил, что пятый канал до невозможности провинциален»), начала набирать номера. Пять номеров не ответили; в трех случаях жильцы давно переехали; еще шесть раз Миле долго приходилось объяснять, «кто спрашивает», после чего она узнавала, что ожидаемый собеседник уехал отдыхать (два раза), ушел в гости, лежит в больнице на сохранении, вышел замуж, гуляет с собакой и спустя час «погулял с собакой, но уже спит, позвоните лучше завтра» (громкий лай собаки, вероятно, очень крупных размеров, заглушал голос в трубке).

Единственной, до кого Мила смогла дозвониться, была Тамара, ее незабвенная подруга школьной поры, семь лет они просидели за одной партой, то воюя, то мирясь, и только в восьмом, когда новая классная разрешила сидеть «кто с кем хочет», по обоюдному уговору Тамара пересела на заднюю парту к двоечнику Денисову, а к Миле подсел давно и безрезультатно влюбленный в нее красавчик Олег Иванов, чьи смуглые щеки заливались бордовым румянцем всякий раз, когда Мила случайно прикасалась к нему или называла его по имени. После восьмого Тамара ушла в художественное училище, и их общение как-то резко прекратилось; у Тамары появились друзья-художники, а Мила все свободное время пропадала в народном театре. Иногда они случайно встречались у школы (Тамара жила совсем рядом с ее пузатым желтым зданием, а Мила на занятия ездила три остановки троллейбусом, школа была элитная, английский язык со второго класса), но почему-то всегда было не о чем говорить; Тамара все время вспоминала какую-то выставку в Москве, где появилась одна ее работа, и это должно было вот-вот оказать неизгладимое влияние на всю ее жизнь, а Мила в очередной раз пересказывала свою мечту о поступлении в театральный. После первого провала во всех театральных вузах Москвы Мила весьма живо передала в сбивчивом взволнованном рассказе перипетии своих мытарств; и то, как бородатый режиссер в «Щуке» пытался ее соблазнить, обещая непременное и безболезненное поступление на курс, и то, как из ГИТИСа ее направили прямиком в модельное агентство, в Дом Моделей, как это тогда называлось («Вы не обижайтесь, но в первый раз вижу при такой красоте и такую бездарность, феноменально. Вы бы шли прямиком в манекенщицы, я вам даже адресок дам, цены вам там, девушка, не будет»), но там тоже всем было надо ее любви, это было прямо-таки каким-то непременным условием для устройства в подобные места; в ответ Тамара, едва дослушав, пообещала при следующей встрече показать Миле вырезку из московской же газеты, где вскользь, но в весьма лестных эпитетах упоминалось ее творение («Дачный домик в свете восходящей луны», холст, масло, 20 х 22 см).