Полдень, XXI век (июнь 2011) - Коллектив авторов

«А сейчас восемьдесят шестой», – повторил я, чтобы не сбиться в летосчислении.

Ясновидение? Я видел внутренним зрением то, что со мной еще не происходило?

Я точно знал, что ясновидение ни при чем. Это память, потому что…

Хотя бы потому, что вспомнил, как устраивался на работу в институт. После университета меня распределили преподавателем физики в школу в Ильинке, большое молоканское село, два с половиной часа на автобусе от Баку. Мне, можно сказать, повезло с распределением: Лёву, к примеру, послали в Хавахыл, где по-русски говорил только председатель сельсовета, да и то с таким акцентом, что понять можно было два слова из пяти. В Ильинке я оттрубил три года. Тогда я еще не был женат, Лилю встретил позже, точнее, нас познакомили… Неважно. Воспоминания не бывают последовательны: Ильинка, Лёва, распределение. Я вспомнил, как пришел потом в Институт физики – вакантных мест в лаборатории космофизики не было, и меня оформили младшим научным к твердотельщикам. Через полгода Яшар «выбил» место в своей лаборатории, и я смог, наконец, заняться тем, о чем мечтал всю жизнь… какую?

Какую, черт побери?

Потому что я вспомнил – будто сквозь обычные декорации проявилось спрятанное за ними изображение, – что с Яшаром познакомился на четвертом курсе университета, он был тогда заместителем директора астрофизической обсерватории в Пиркулях. Под его руководством я писал дипломную работу, а потом из обсерватории прислали персональный вызов, и ни в какую Ильинку меня, конечно, не распределяли.

Я сошел с ума?

Конечно, нет. Психически больной человек никогда себя таковым не считает, это аксиома, но если такая мысль пришла мне в голову, значит, я все-таки мог допустить, что… и следовательно…

Можно приказать себе не вспоминать? Вообще. Из кабинета директора – я увидел – вышел Яшар, на ходу читая какую-то бумагу, скорее всего, бланк квартального отчета. Сейчас шеф начнет меня искать…

Я слез с подоконника и пошел в двести десятую комнату, на двери которой висела табличка: «Лаборатория космической физики». Кто-то давно уже пытался затереть букву «с», не получилось, но все равно слово выглядело нелепо и нарочито бессмысленно.

– Давай-давай, Миша, – встретил меня Яшар, – где у тебя графики распределений?

Я был невнимателен и в обсуждении допустил пару логических ляпов. Яшар решил, видимо, что я нездоров. Сославшись на то, что оставил в библиотеке недочитанный Astrophysical Journal, я отправился в садик за зданием Академии, где никогда никого не было, кроме драных уличных кошек, бродивших подобно теням мертвых в Аиде.

До вечера я сидел на скамейке и занимался самым странным делом за всю свою жизнь – вспоминал и сравнивал.

Вспомнил, как в восьмом классе мы с двумя приятелями поднимались через Английский сад в парк имени Кирова, где над городом возвышался простерший правую руку к морю бывший партийный лидер республики. На одном из крутых подъемов я неловко повернулся и покатился вниз, сломав руку. Вспомнил доброго доктора Ливанова, ставившего мне кость на место (перелом оказался со смещением) и при этом рассказывавшего смешную историю (которую я вспомнить не смог), чтобы мне было не так больно.

И еще вспомнил, как в том же восьмом классе ездил на зимние каникулы с семьей двоюродного брата в Москву – в первый раз, – и столица произвела на меня такое впечатление, что я решил: поеду поступать в МГУ. На любой факультет, где будет самый маленький конкурс, только бы жить и учиться в этом прекрасном городе. Вспомнил, как дядя водил нас с Ильей по музеям. Правда, не запомнил почти ничего из того, что видел, кроме огромного полотна Иванова «Явление Христа народу» в Третьяковке и египетских мумий в Музее имени Пушкина (Музее изящных искусств, как называл его дядя).

Я все помнил, но в то же время точно знал, что в Москву первый раз попал после второго курса университета. Поступать в МГУ не поехал, мне и в голову прийти не могло, что смогу учиться в столице. Поступил на наш родной физфак и не жалел об этом до самого распределения.

И еще вспомнилось, как в две тысячи четвертом году сидел без работы, «Хасид» неожиданно закрылся, и мне было плохо, я не знал, чем себя занять. У Иры в то время были на службе запутанные отношения с начальством, и ей тоже грозило увольнение. Я не понимал, как мы выживем, но неожиданно позвонил журналист, которого я знал еще по Баку, и предложил пойти во «Время новостей». Я вспомнил, как мы с Ирой по этому поводу радовались, распили бутылку «Хванчкары», которую я купил в «русском» магазине…

Что это такое вспоминалось? Две тысячи четвертый? На дворе стоял тысяча девятьсот восемьдесят шестой, жену мою звали Лилей, и она ждала меня с работы, чтобы (такая у нее была привычка) подробно рассказать, что сморозил Фарид Мехтиевич и что ответила Инга Сергеевна, как на нее посмотрела Нателла Францевна… Я всегда слушал вполуха и кивал, если чувствовал, что нужно отреагировать.

А Ира… Кто это – Ира? Проговорив в уме имя, я сразу вспомнил, как мы с ней познакомились в семьдесят третьем… тринадцать лет назад? У нее были каштановые волосы до плеч, яркого-лубые глаза, от которых я сразу пришел в восторг, и такой тембр голоса, что слушать я мог часами – все что угодно. Она читала вслух переводы статей, и я воспринимал не смысл, а каждое слово в отдельности – как чистую ноту, как звон колокольчика.

Я сжал руками виски и попытался ничего не вспоминать, а привести в порядок то, что уже начал понимать. Почему-то я все понял сразу, но допустить понятое в сознание не мог. Понять и принять – разные и порой несовместимые вещи.

Странным образом у меня появилась вторая память. Не фантазии, не сон о несбывшемся, не игра воображения, которое у меня было достаточно развитым, но все же не до такой степени, чтобы придумать себе вторую жизнь – причем от начала до конца, от рождения в тысяча девятьсот пятидесятом до смерти в две тысячи двадцать девятом. Не настолько я… Тем более – вдруг и сразу.

Я попытался сосредоточиться и понял, что не нужно этого делать. Концентрируя внимание на каком-то предмете – я смотрел на кошку, расположившуюся на соседней скамейке и нервно поглядывавшую в мою сторону, – я об этом предмете и думал. Ничего не вспоминалось, даже утренний семинар.

Не нужно было думать ни о чем. Я так и сделал и вспомнил – из другой моей жизни? Конечно, не из этой, потому что память вынесла меня в год тысяча девятьсот девяностый, – как мы Ирой и Женечкой (нашей дочке исполнилось пятнадцать) летели в огромном «Боинге» над ночным Тель-Авивом. Самолет шел на посадку, в динамиках играла красивая и печальная музыка (потом я узнал, что песня называлась «Сон о золотом Иерусалиме»), а внизу проплывали яркие цепочки огней, обозначая улицы, дороги, посадочную полосу.