Исповедь - Садек Хедаят

Ханум, не прошло и месяца, как она стала поправляться, расцвела, располнела и забеременела. Она крепко обосновалась у нас в доме, муж выполнял все ее прихоти. Если в зимнюю стужу ей хотелось вишен, то Гада̀ Али доставал их для нее из-под земли. Для меня наступили черные дни. Каждый вечер Гада̀ Али, придя домой, нес в комнату Хадичи шелковый цветной платок.

Я же жила только ее милостями. И вот дочь того самого Хасана, у которой, когда она пришла к нам в дом, один туфель рыдал, а другой бил себя в грудь — такие они были рваные, — эта Хадиче теперь важничала и ломалась передо мной.

Вот тогда-то я поняла, какую совершила ошибку!

Ханум, девять месяцев я жила стиснув зубы, но перед соседями я старалась казаться довольной и веселой. Однако днем, когда мужа не было дома, Хадиче от меня хорошенько доставалось, пусть не передаст ей этого земля. Я клеветала на нее мужу и говорила: «Влюбился на старости лет в лягушачьи глаза! У тебя никогда не будет сына. Это нечистое семя. Это не твой ребенок. Хадиче забеременела от Мешеди Таги, который делает ложки». Хадиче же в свою очередь подстраивала мне разные пакости и наговаривала на меня Гада̀ Али. К чему вас утомлять подробностями? Словом, каждый день в нашем доме происходили такие ссоры, что хоть уши затыкай. Своими скандалами мы надоели всем соседям.

Сердце мое обливалось кровью, больше всего я боялась, что родится мальчик. Я раскрывала книгу, делала разные заклинания, но ничего не действовало, как будто Хадиче, не дай бог, наелась свинины.

День ото дня она все больше полнела, пока, наконец, спустя девять месяцев, девять дней, девять часов и девять минут не родила. И что бы вы думали? Она родила мальчика!

Ханум, в доме собственного мужа я превратилась в стертую монету. Не знаю, имела ли Хадиче при себе позвонок змеи или опоила чем-нибудь Гада̀ Али, но, дорогая ханум, да паду я за тебя жертвой, эта женщина, которую я сама привела из квартала трепальщиков хлопка, стала надо мной издеваться. Она сказала мне при муже: «Азиз-ага, постирай пеленки ребенка, тебя ведь это не затруднит, а мне никак не управиться».

Когда она это произнесла, я вспылила и при Гада̀ Али наговорила и про нее и про ребенка все, что мне пришло в голову. Я сказала мужу, чтобы он дал ей развод, но он, да простит его господь, целовал мне руки и твердил: «Зачем ты так поступаешь? Как бы у нее не испортилось молоко, ведь это повредит ребенку. Подожди немного, мальчик начнет ходить, тогда я разведусь с Хадиче».

Но с тех пор я уже не могла ни спать, ни есть. И вот однажды, прости господи мои грехи, когда Хадиче ушла в баню, я осталась дома одна для того, чтобы сделать Хадиче зло, я подошла к колыбели ребенка, вынула из платка под подбородком булавку, отвернулась и проколола темечко ребенка, а потом в страхе выбежала из комнаты.

Ханум, этот ребенок не умолкал два дня и две ночи. Его крик разрывал мне сердце на части. Сколько над ним ни читали молитв, сколько ни лечили его, ничего не помогало. На второй день к вечеру он умер.

Как муж и Хадиче плакали и тосковали по ребенку! Я же как будто оледенела. Про себя я думала: по крайней мере им тяжело!

Прошло два месяца, и Хадиче снова забеременела. На этот раз я не знала, что сделать с собой, Ханум, клянусь святым Хосейном, от тоски я два месяца пролежала в постели, как мертвая. Через девять месяцев Хадиче разродилась мальчиком и снова стала дорогой и любимой.

Гада̀ Али отдавал мальчику всю свою душу. Бог наградил его сыном с золотистой головкой. Два дня Гада̀ Али никуда не отлучался. Он положил перед собой спящего ребенка и не отрываясь смотрел на него.

И опять все пошло по-прежнему. Ханум, я была не в силах смотреть на свою соперницу и ее сына. И однажды, когда Хадиче была занята, мне удалось отвлечь ее внимание и я снова проколола мальчику темечко булавкой. Этот ребенок тоже умер на второй день. Снова начались стенания и плач. Вы не можете себе представить, что делалось со мной. С одной стороны, я радовалась, что досадила Хадиче, принесла ей горе, но в то же время как я мучилась: на моей совести были две невинные жертвы. Я все время плакала и била себя по голове. Я так убивалась, что Гада̀ Али и Хадиче жалели меня и удивлялись, что я так люблю ребенка своей соперницы. Но я плакала не о ребенке. Я плакала о себе. Я боялась страшного суда, боялась загробной жизни. В ту ночь муж сказал мне: «Значит не судьба, чтобы у меня был ребенок, видишь, мои дети не живут!»

Еще не наступили зимние холода, как Хадиче опять забеременела, и каких только обетов не давал мой муж, чтобы ребенок выжил. Он поклялся, что, если родится девочка, он отдаст ее замуж за сеида, а если родится мальчик, то назовет его Хосейном и до семи лет не будет стричь ему волосы. Потом он острижет волосы, возьмет равное им по весу количество золота и поедет на поклонение в Кербелу.

Через восемь месяцев и десять дней Хадиче родила третьего сына, но ее сердце как будто что-то чуяло. Она ни на минуту не оставляла ребенка одного. Я же не знала, что делать: убить ребенка или заставить Гада̀ Али развестись с Хадиче. Но все это были пустые мысли! Хадиче опять заважничала и стала главной хозяйкой в доме. Она постоянно попрекала меня, командовала. Ей нельзя было ни слова сказать наперекор. Так продолжалось до тех пор, пока мальчику не исполнилось четыре месяца.

Я все время гадала, убить мне мальчика или нет, и однажды ночью, сильно поссорившись с Хадиче, решила утопить ребенка. Я ждала два дня. На третий день Хадиче пошла в парфюмерную лавку купить сушеных фиалок. Я побежала в комнату и вытащила из колыбели спавшего ребенка. Потом достала из-под подбородка булавку. Но лишь только я дотронулась до его темечка, мальчик проснулся и, вместо того чтобы заплакать, улыбнулся мне. Ханум, я не знаю, что со мной стало. У меня не поднялась рука, ведь на самом деле сердце-то мое не каменное! Я положила ребенка обратно в люльку и выбежала из комнаты. Я подумала: в чем же вина ребенка? Все дело в матери. Нужно извести мать, и тогда я успокоюсь.

Ханум, даже сейчас, рассказывая вам, я вся дрожу. Что же делать? Во всем виноват мой муж; это он сделал меня служанкой дочери человека, изготовляющего кислое молоко. Пусть не донесет ему об этом земля!

Я украла волосы Хадиче и снесла их еврею Мулла Ибрагиму, который был известен в квартале Рахчаман. Он мне поворожил. Я положила подкову в огонь. Мулла Ибрагим взял с меня три тумана, чтобы прокалить подкову в сале, и дал мне слово, что не пройдет и недели, как Хадиче умрет. Но о чем же говорить, если прошло более месяца, а Хадиче день ото дня все больше толстела, как гора Ухуд в Кербеле. Ханум, я перестала верить в гадания и заклинания.

Спустя месяц, это было в начале зимы, Гада̀ Али сильно заболел, он даже дважды оставлял завещание, и мы кропили святой водой его горло. Когда Гада̀ Али сделалось очень плохо, я пошла на базар и купила яд. Я принесла его домой, засыпала в горшок с супом, хорошенько перемешала и поставила на огонь. Себе я купила готовый ужин и, придя домой, потихоньку поела одна. Наевшись, я пошла в комнату Гада̀ Али. Хадиче дважды приглашала меня ужинать, говоря, что уже поздно, но я ответила, что у меня болит голова и что мне не хочется есть, пусть лучше желудок будет свободен.

Ханум, Хадиче в последний раз поужинала и легла спать. Я пошла к двери и стала прислушиваться, не раздадутся ли стоны. Однако стояла холодная погода, двери были плотно закрыты, и ничего не было слышно. Всю ночь я оставалась у постели Гада̀ Али, как будто для того, чтобы ухаживать за ним. Перед самым рассветом, трясясь от страха, я опять подошла к двери и прислушалась. Я услышала плач ребенка, но у меня не хватило смелости открыть дверь. Тогда я опять вернулась к Гада̀ Али. Ханум, вы не представляете, в каком состоянии я была.

Утром, когда все проснулись, я вошла в комнату Хадиче. Она лежала мертвая, черная, как уголь, чувствовалось, что она всю ночь металась: одеяло и тюфяк были сбиты. Я положила ее на тюфяк, натянула одеяло. Ребенок плакал и стонал. Я вышла из комнаты, вымыла в бассейне руки, затем, плача и ударяя себя по голове, рассказала мужу о смерти Хадиче.

Когда он спросил, отчего умерла Хадиче, я ответила, что она пила разные лекарства, чтобы забеременеть, и к тому же очень растолстела. Вероятно, с ней случился удар.

Никто меня ни в чем не подозревал, но я сама про себя думала: неужели это я загубила три души? Глядя на свое лицо в зеркало, я пугалась. Жизнь моя была отравлена. Я постилась, плакала, раздавала нищим деньги, но никак не могла успокоить свое сердце.

Бог знает что со мной творилось, когда я думала о судном дне, тяжести могилы, об ангелах смерти Накире и Мункире9. Поклявшись стать служанкой в святилище, я решила пойти в Кербелу, а так как Гада̀ Али дал обет в честь сына, то я думала, что мы поедем вместе, но Гада̀ Али каждый раз придумывал какой-либо предлог и говорил: «Поедем в Мешхед10 в будущем году». Но так как в том году свирепствовала эпидемия, он все откладывал и откладывал путешествие, а в конце концов умер.