Разлитая вода - Наталья Юрьевна Анискова

– Ну а дальше, дальше чего?

– А дальше и орден был, Святой Анны, и бумага на офицерство пришла. Да вот какое дело – одному только. Может, в штабах попутали, может, еще что. Вот тут пути наши и разошлись.

– Как же так? – ахнул ротный.

– Да так. Тиф меня свалил тогда. Не помню ни черта, как было. С тех пор один раз его только и видал, в Петрограде, юнкерами он, гнида, командовал. Столкнулись, можно сказать, лицом к лицу, на Суворовском. Шмальнул в меня братишка мой, вражина белогвардейская. В упор из трехлинейки шмальнул, так-то вот.

Скачка бешеная была, горячая, в лоб добровольческому конному эскадрону несла она за собой Витьку. Он чувствовал, что почти летит, орал на скаку. Не долетел – грудью нарвался на пулю. Запрокинулся, завалился с коня, головой грянулся оземь. И мир померк.

* * *

Над головой было бело, и стоял вокруг монотонный полушум-полушепот. Виталий хотел заговорить, спросить все, но из пересохшего рта высыпалось только:

– Где?..

На лоб легла прохладная рука.

– Тише, голубчик. Вы в госпитале. Это станица Петровская.

В госпитале. Значит, ранен. Наплыло откуда-то воспоминание: он ползет, стискивая зубы, чтобы не кричать. Ползет, падает лицом в жирный кубанский чернозем, и тот одуряюще пахнет весной, парной землей… Долго, бесконечно долго это было, а сколько времени на самом деле прошло – неизвестно.

Затормошили, защипало в груди, дали проглотить что-то горькое, и снова навалился вязкий сон. В следующий раз Виталий очнулся более основательно и начал оглядываться. Выбеленные стены, ширмы, койки, и на соседней – поручик Елагин, еще более тощий, но блеска в глазах не утративший.

– С возвращением, штабс, – ухмыльнулся Елагин и на непонимающий взгляд Виталия добавил: – К живым.

– Спасибо. А вы какими судьбами сюда?

– Обычными. Поймал пулю, загремел в лазарет, потом, как водится, в госпиталь, – махнул рукой Елагин. – Ну а вы, штабс, где вас носило?

– В каком смысле «носило»? – удивился Виталий.

– Вы исчезли под Ольгинской. Ротмистр Полянский своими глазами видел, как вы падали с коня. А потом три недели вас не было. Ни в полку, ни в полковом лазарете вас не видели.

Три недели?.. Виталий судорожно пытался вспомнить. Ничего. Кроме того, что полз куда-то недавно, раненный, ни воспоминания, ни даже обрывка – пусто было. Виталий покачал головой.

– Рад бы вам ответить, поручик. Только я сам ничего не помню… Должно быть, казаки подобрали. В беспамятстве.

Менялись дни, менялись перевязки, лица сестер милосердия в косынках под подбородок стали знакомы до родственности и руки узнаваемы по прикосновению.

Елагин отчего-то взял манеру внимательно разглядывать сослуживца, когда думал, что тот не видит. Как-то раз Виталий не утерпел.

– Поручик, я ведь не барышня неглиже. Что вы меня рассматриваете?

Елагин замялся.

– Понимаете, штабс, в последнем бою мне примстилось кое-что странное…

Виталий поднял бровь, и Елагин продолжил:

– Я видел кавалериста, похожего на вас, как две капли воды. У красных, когда они шли на нас конной лавой.

Виталий посмурнел, уставился в потолок. Затем вновь обернулся к Елагину.

– Это долгая история, поручик. Долгая и малоприятная. Когда-то у меня был брат-близнец. Возможно, он и сейчас жив, но я считаю – брата у меня нет больше. На войне наши пути разошлись, а после Виктор подался к голодранцам. Последний раз мы с ним виделись в Питере, на Суворовском, он командовал матросней и всяким сбродом. Там он стрелял в меня. Из нагана… – Виталий прикусил губу и замолчал.

– Простите, штабс. Не хотел напомнить вам… – смутился Елагин.

Больше поручик не задавал вопросов и оценивающе приглядываться к Виталию перестал.

Наступило лето. Офицеров выписали из госпиталя одновременно. На казацкой подводе двинулись они догонять Добровольческую армию. Запряженная двумя ледащими клячами подвода медленно тащилась по просёлку. Возчик, вислоусый, дряхлый под стать лошадям дед в выцветшей папахе, клевал носом, похрапывал. Виталий, вытянувшись на спине, жевал травинку, размышлял о невесёлом. Брат Витька… Виталий однажды едва не застрелил вестового, доложившего, что видел его в компании полковых смутьянов-агитаторов. Дрянь, быдло, красная сволочь. Продал Россию и пропивает её в кабаке вместе с этими.

На кавалерийский разъезд подвода нарвалась за огибающим речную излучину проселочным поворотом.

– Красные, – ахнул поручик Елагин.

С двадцати шагов грохнул выстрел. Возчик запрокинулся, выпустил вожжи, повалился навзничь.

* * *

Витька пришел в себя от того, что в лицо плеснули холодной водой. Разлепил глаза, увидел над собой незнакомую угрюмую рожу, разглядел красный бант на гимнастерке и обрадовался: свои.

– Вставай, морда белогвардейская!

Витька повел глазами из стороны в сторону, но вставать было больше некому. Жесткий носок кирзового сапога с маху заехал под ребра.

– Что, оглох, сучье благородие?

Витька скрежетнул зубами от боли, сдержал стон.

– Ты что, гнида? Комиссара ногой лупцуешь?!

– Комиссара? – хохотнул обладатель угрюмой рожи. Витьку ухватили за ворот, вздернули и ткнули в плечо, в боку вновь взорвалось болью. – Ну-ну. Шагай, сволочь золотопогонная.

Витька смолчал. С полчаса топали по разбитой войной деревне. Потом распахнулась дверь уцелевшей избы на окраине, Витьку толкнули вовнутрь.

– Заходь, благородие! – пригласил рассевшийся за ветхим столом мордатый усач. – Ну, рассказывай. Как звать, с какого полка, сколько в том полку сабель. Что притих? Забыл, паскуда, как наших допрашивал?

– Товарищ, – сказал Витка проникновенно. – Ты ошибся, товарищ. Меня зовут Виктор Сулеев, я комиссар Красной армии… Слушай, Семку Михеева прикажи разыскать. Комроты он в четвертом полку и дружок мой закадычный.

– Ну, ты наглец, – удивился усатый. – Михеева, говоришь? А шинелишку офицерскую тебе тоже Михеев выдал?

Витька понурился. Происхождение шинели он объяснить не мог.

– Павлов, Семеренко! – позвал усач. – А ну суньте этого «комиссара» в погреб. Пускай помучается ночку. Как рассветет – в расход его!

Витьку столкнули в погреб, крышка люка над головой захлопнулась. На ощупь Витька нашел лавку у стены, опустился на нее и закрыл глаза.

Умирать не хотелось. Совсем. Одно дело в бою – там пулю поймаешь и не заметишь. А тут… И не в том дело, что страшно. Обидно было, что вот так, дуриком, свои же шлепнут. А еще оказалось, что умирать жалко. И неба жалко, на которое не насмотрелся, и пичуг, чириканья которых не