Балласт или будущее. (Рассказы) - Станислав Кочубейник

Ивана Даниловича в тридцать седьмом забрали. Говорили что он «враг народа», «шпион». Насчет «врага народа» – не скажу – он мне ничего плохого не сделал. А вот «шпион» – может быть. Очень он много знал о разных странах, о людях… Ну откуда бы он знал про того Икара, если бы сам там не был? Ему бы поменьше говорить, рассказывать – люди разные бывают. В то время надо было уметь молчать и уметь отдать. Труднее всего было – отдать. Не многие сумели. Вот кто не отдал – тех или расстреляли, или в Сибирь отправили. Время такое было – злое время. К нам, раза три, продотряд наведывался – зерно все забрали и жернова разбили, а корову из сарая не вывели, мы ведь колхозниками числились.

– Да, коров тогда оставляли добровольцам. Только толку от той коровы – кормить-то нечем. Разве что под нож?

– Многие так и сделали. Но мясо, без хлеба – это не пища. Все, кто так делал, помирали. Умирали и те, кто ел падаль, или людей. Они ставали похожие на зверей – полностью теряли человеческое подобие, глаза уходили под лоб, вместо ногтей – когти отрастали…, не дай Бог тебе это увидеть. А я всегда молилась Богу так: дай мне мудрости правильно поступать, и не дай мне увидеть смерти своих детей. Со мной, Господи, можешь делать что хочешь, только к детям моим смерть не подпускай. Иначе я буду плакать тебе всю вечность… Так оно и было. Будь-то бы, кто меня за руку вел. Корову мы до весны докормили соломой с крыши, осокой с болота. Весной, когда уже все зазеленело, трудней всего было – умирали люди, как мухи. Казалось бы: только день еще протяни и дальше будет уже лучше. Многие этого дня не пережили. А у меня корова была. Раз в сутки ее доила и молока-то не больше литра, а все же выжили. Только я так понимаю: корова здесь ни причем. Главное было в том, что я сумела отдать, и один раз, и другой, и третий – то самое ценное, что у меня было. Один раз коней отдала – корова осталась, другой раз… Ми ведь, кроме того, что были голодные, еще и работали в поле – свеклу пололи. Вывезут нас на поле – там день просидим, а вечером назад. Назад не все ехали – многие там и умирали. Работники… Мы-то ведь не на работу ехали – в поле вывозил колхоз обед, какую-то бурду жиденькую. Не каждый день вывозил, но для многих, то было все, чем они могли подкрепиться. Ездила на поле и Мария К. и не одна, а со своим первенцем Ефимом. Было ему тогда года три-четыре, а на вид, так, не больше двух – одни кости да кожа, и живот, как барабан. Одного дня прождали обеда часов до четырех – ясно, уже не привезут, стали расходиться, прятаться одна от другой – если что у кого было поесть, так ни с кем не делились, каждый свое втихомолку жевал. А у меня тогда молока целая четвертушка была. Я каждый день корову подою, себе четвертушку налью, а остальное между детьми и мужем разделю. Кто подобного не пережил, то ему трудно понять какое у меня богатство было. Так вот: я к одной копне прошлогодней пошла, а Мария к другой, к своему Ефиму. А что ей там было делать с пустой миской? Смотрю: она ко мне направилась, быстро так идет, сколько есть сил. Я молоко спрятала и вид на себя такой напустила: нет у меня ничего, а если и есть, то я тебе не дам. Мария, это еще с полдороги поняла, а все равно идет. Только тише уже. Может, надеялась отобрать у меня, что было, силой. Но это ей вряд ли удалось бы. Сил-то у нее не было – одна надежда в спину толкала. Пришла, стала напротив, говорит: «Умирает мой Ефим. Пошла от него, не могу смотреть». А глаза смотрят, не мигая, и кричат: «Дай. Я же знаю: у тебя что-то есть. Дай». Отдала я ей то молоко. Очень я не хотела, а почему-то отдала. Она горлышко рукой закрыла, а сверху еще и платок с плеч накинула – боялась, наверное, чтобы самой не выпить и, шатаясь, пошла к своему Ефиму. А я сидела и плакала. Мне было обидно и очень жалко себя. Ну не умер он сегодня – умрет завтра, а я теперь целые сутки должна терпеть. Я плакала за той четвертушкой молока, больше, чем дед за лошадьми. Но Ефим, видишь, не умер. У него теперь внуков и правнуков, полсела. И наших не меньше, вот только разъехались все…

– Не пойму я тебя, бабушка. Ты считаешь, что Бог сохранил жизнь нашему роду за то молоко?

– Не поймешь потому, что вы, молодые, не знаете цену жизни. Не за молоко, а за то, что сумела его отдать. Мне всегда завидовали: «живешь ты – говорили – как заговоренная. Три войны пережила, голод, оккупацию, а ничего ни тебя, ни твоих детей не берет». Берет, только я виду не подаю. Думаешь, мне легко было во время войны. Петр воевал, двоих девчат угнали в Германию, четвертый, Павлик, партизанил. Остальные мал-мала-меньше и дед больной. А в сорок втором году прибилась ко мне еврейка молодая с ребенком. Пришла, просит: «Пустите меня, тетенька, пожить у вас» и сережки мне золотые протягивает. Я ее говорю: «Не надо мне твоего золота. Не хочу я, чтобы мне за него голову оторвали. Живи так. Но кормить я тебя задаром не буду – будешь работать». Только какая с еврейки в огороде работница!? Вытопчет больше. Зато рукодельница, она, была хорошая. Она меня научила, и кружева плести и вышивать. Я посадила ее за ткацким станком у окна – так, что если кто и войдет, то не сразу заметить. Она там и шьет и вяжет всю неделю. А я в воскресенье на базар вынесу – так с руками отрывают. Особенно немецким солдатам ее кружева и вышивки нравились. Меняли у меня на тушенку, хлеб и отправляли посылками в Германию. А ребенок ее с моими играл. Кто там к ним приглядывался – где мои, а где чужые… Потом ее забрали. Василий Л., сосед наш, он тогда в полиции служил, пришел еще с одним таким… и увели. Так я ее больше и не видела. Думаю, если бы она жива была, приехала бы ко мне обязательно. Соней, ее звали. Когда уходила, говорит мне: «Не плачьте, тетенька, не переживайте за меня. Теперь я ничего не боюсь. Никому я ничего плохого не сделала – что ж мне боятся? – это она так потому, что я ее учила: если зла никому не сделала, то и боятся нечего. – Прощайте, тетенька. Я буду молиться за вас и за детей ваших». Думаю, что и по ее молитве все мои дети живыми вернулись – только Петра в голову ранило на фронте. До сих пор перед глазами все стоит: она высокая, стройная, с ребенком на руках, как Матерь Божья, и этих два «огрызка» плетутся позади – штаны пузырями и сами сгорбатились от страха… Я ведь и Василия от голодной смерти спасла. Только рассказывать об этом не хочу.

– Нет уж, бабушка, из песни слов не выбросишь. Рассказывай все.

– Ну, он не наш, не сельский. В тридцать третьем году, Киряна, соседа нашего, забрали в Сибирь – не сумел он добровольно отдать ветряка… ветряную мельницу, а в дом его поселили приезжую женщину с ребенком. Из наших, никто бы не сел в чужой дом. Откуда они приехали, я не знаю – сама Дарья, так звали мать Василия, об этом не рассказывала, а я и не расспрашивала. И так ясно: не от добра уехали. Ему тогда было уже лет четырнадцать, только ростом не вышел. Вот он и приходил к нам играть. Детей тянет друг к другу, даже когда голодные. Не могут бегать, играть – так хоть глазами туда-сюда водят. Я смотрю: у него уже ноги водой налило, и сам посинел – значить смерть уже за спиной ходит. Потом перестал приходить. День нет, два – на третий сама Дарья идет. Она еще только во двор завернула, а я уже знала – просить идет. Поговорили о погоде, о тяжких временах – встала, пора уходить, сейчас начнет о главном: «Помрет мой Василий… Раны на ногах открылись, не встает уже…» «Раны? Так ты маслом помажь и пройдет, – я, вроде, ее не понимаю. Мне очень не хочется давать ей, хоть что нибудь, кроме доброго совета. – Мои ребята, в прошлом году посекли друг друга кнутами до крови – дуэль между собой устроили – так я им маслом раны смазала, и все прошло. Маслом надо мазать!» «Ой, соседушка, голубушка – хлеба крошки нет. Где же я возьму масла!?»

Умеем, о как умеем, мы умные советы давать тогда, когда требуется совсем другое. Я дала ей стакан отрубей, и Василий живой остался. Только, недобрый он человек – не то, что Ефим. Может от голода, умом повредился. С виду-то вроде нормальный, а вот, как он с Соней поступил – так не скажешь. Я потом ее сережки, у его жены, Лизаветы, видела. У нее в мочках дырок не было, так она их к ушам нитками привязала. Ходила простоволосая по соседям – хвасталась. А сережки ей те – как свиньи седло. Я, правда, виду не подала, что знаю, чьи они, но поначалу даже обрадовалась. Ну, думаю, откупилась Соня, – жива значить. Подкараулила Василия, когда он навеселе домой шел, и спросила за Соню. Он, враз, сердитый стал, озверел прямо: «Ты, – говорит, – старая ведьма, помалкивай. Не твоего ума дело», – так и говорит: «ведьма». И дальше: «Ты ведь не знаешь, что Ганс приказал и тебя вместе с ней привести. Так что считай: ми с тобой, за тот стакан отрубей, уже рассчитались». Хотела я ему другой расчёт устроить – пожаловаться Павлику своему за ту «ведьму», – он бы показал ему – где раки зимуют. А потом думаю: что сына в грех вводить буду? Чтобы руки об него замарал!? Ему, Василю, и так досталось: как советские войска вошли, его расстрелять должны были. Привели его к нам, у нас тогда штаб стоял… Когда вели, я даже обрадовалась. Ну, думаю, «усыпят» тебе шомполов двадцать – будешь знать как меня «ведьмой» обзывать. Его допрашивают, а я стою за печкой и радуюсь: попался, голубчик! Только радость моя недолгая была. Командир его обо всем толком и не расспросил – слышу, говорит своим солдатикам: «Отведите его в овраг и расстреляйте». Я в ноги ему – плачу, прошу: «Помилуйте его, дитя неразумное…» Командир хлеб мой отложил, тарелку с борщом отодвинул, встал из-за стола, спрашивает: «Родственник!?» «Нет, – говорю. – Ворог лютый. Он ведь моих девчат в Германию отправил… Только я ведь хочу, чтобы они вернулись живыми. И твоя мать ждет тебя». Командир ногой топнул сердито: «Молчи, защитница» – а к своим повернулся и говорит: «Вот баба, дура, – «дура» сказал так, чтобы я не слыхала. – Отведите его в тыл – пусть пока живет!»