Мемуары M. L. C. D. R. - Гасьен Куртиль де Сандра

Между Парижем и Этампом, правее Шатра, стоит замок, именуемый Оленвиль{5}, который в прежние времена был королевским, а ныне принадлежит господину де Марийяку{6}. Однажды мой отец, вышедши из дому, отправился туда повидать хозяина, своего родственника, и взял с собой мою матушку, которая вот уже четыре с половиной месяца была в тягости. Проездом они навестили одного соседа, дворянина по имени Гриньи, — и кучер их, изрядно напившись в его доме, умудрился опрокинуть карету прямо у ворот замка Оленвиль, хоть и ехал по самой лучшей дороге на свете. Из-за этого происшествия мой отец, вместо того чтобы веселиться в гостях, пришел в неописуемую скорбь: матушка, которая сильно ушиблась, на другой день разродилась мною, но не прожила после моего рождения и двух дней{7}.

Это повергло в великую печаль весь дом, где ее, несомненно, почитали. Мой отец был так удручен, что убил бы кучера, не помешай ему господин де Марийяк; но, по-прежнему считая его виновником смерти жены, каковым тот и был, добился, чтобы против кучера был начат процесс: того бросили в тюрьму, где продержали месяца два или три, после чего суд его полностью оправдал{8}.

Так как никто не ожидал, что я выживу, прежде всего озаботились тем, чтобы меня окрестить. Моим крестным отцом стал господин де Марийяк, а крестной матерью — одна дама по имени мадам д’Арбувиль, что жила в девяти или десяти лье от нас и по случаю оказалась в его доме. Меня нарекли Шарлем Сезаром{9} — именем, которое носил мой отец, ибо все решили сделать ему приятное. Мне наняли кормилицу из тех же мест, и отец отослал меня в свой замок, расположенный при въезде в Орлеанский лес, а сам отправился в Париж, куда его призывали дела.

Поскольку я был единственным его ребенком, и, как уже говорилось, никто не верил, что я выживу, все близкие советовали моему отцу жениться снова, а он, будучи еще молодым, не чуждался женщин и охотно согласился. Ему предложили несколько невест из лучших семей Парижа, и, пожелав увидеть их, прежде чем обручиться, он не нашел ни одной, которая пришлась бы ему по сердцу: то ли среди них и впрямь не нашлось достойной, то ли сама судьба уготовила ему несчастье, о котором я сейчас расскажу, а мне — самую злую мачеху на свете. Как бы то ни было, когда он оказался в столь затруднительном положении, к нему явился наш родственник, кюре в одном из лучших приходов Парижа, — про него говорили, будто он святой, да так ведь оно и было, — и объявил, что нашел то, что нужно: красивую девушку, юную, стройную, богатую, добродетельную и достойную, в общем, по словам кюре, — настоящее сокровище для нашего века, который все больше и больше погружается в пучину порока. И хотя мой отец прекрасно сознавал, что нет ничего опасней, чем жениться по совету священника, благочестие родственника заставило его поверить, что не бывает правил без исключений. Обязанный ему за проявленное участие, отец решил, что тут и думать нечего и, в конце концов, тот лучше него знает, что ему нужно. Кюре ответил, что лишь исключительное доверие, каковое он и питает к моему отцу, побудило его предпочесть моего батюшку множеству других родственников, которым этот брак мог бы принести целое состояние, ибо настанет день, когда эта девушка получит двадцать тысяч ливров ренты, — ведь она принадлежит к семейству Ла Форс{10}, самому почтенному из исповедующих так называемую реформатскую веру, от которой она только что отреклась благодаря его, кюре, увещеваниям; таким образом, мой батюшка, женившись на ней, сразу сможет также вступить во владение имуществом ее отца, поскольку у того нет иных наследников; помимо этого, к нему перейдет и наследство ее матери, а то, что жена переменила веру, не нанесет ему никакого ущерба.

Невозможно сказать, насколько все эти соображения смогли возбудить любовь моего отца, но он тут же с готовностью заявил, что хочет видеть мадемуазель, и кюре отвез его в монастырь, где она жила. Отец вышел оттуда в таком воодушевлении, что пожелал довести дело до конца без всякого промедления. Тем не менее, не будучи простофилей или, во всяком случае, не считая себя таковым, он написал нескольким своим друзьям в Ажан, в окрестностях которого, как утверждали, находилось поместье означенной особы. Они ответили ему, что мадемуазель чрезвычайно добродетельна, богата и выезжала в Париж лишь для обращения в другую веру, — и тогда он женился на ней, воображая себя счастливейшим из мужей.

Около трех недель продолжалось его счастье; и юноша не расточает любовнице столько пылких ласк, сколько он дарил их новой супруге. Он водил ее на балы, в театр, гулял с нею по набережной, а если ему и приходилось оставить ее на часок, то возвращался он с поспешностью, для супруга поистине непростительной. Такая привязанность, еще и преисполненная великих восторгов, вызывала всеобщее удивление, однако он на все расспросы отвечал одно: с его женой-де нельзя обращаться так, как с другими женщинами, ведь в ней нет ничего такого, что вызывало бы отвращение.

Посреди всех этих страстей обо мне совсем позабыли, а если иногда и вспоминали, то для того лишь, чтобы осведомиться, не умер ли я. Отец мой, ожидавший вскорости появления сына от новой жены и оттого пребывавший в великой радости, заранее был преисполнен нежности, какую обыкновенно испытывают к рождающимся от второго брака, и уже совсем не вспоминал мою покойную мать. От радости он полагал себя огражденным от ударов судьбы и думал лишь о приятном времяпрепровождении в ожидании приближающегося летнего сезона, который он намеревался провести в имении жены. Он подарил жене роскошный экипаж и наряды, достойные ее красоты, но они нисколько ее не радовали, и порой на лице ее отражалась такая глубокая печаль, что отец мой был сильно этим удручен. Всякий час и всякую минуту он спрашивал ее, не нуждается ли она в чем, и уверял, что одно лишь ее слово — и тот, чьим сердцем она овладела столь крепко, не откажет ей ни в чем. К этим словам влюбленного он присовокуплял нежнейшие в мире ласки, — и вот однажды, долго лаская ее, вдруг нащупал у нее на спине, под складками рубашки, нечто его удивившее. Он спросил, что это, но она вместо ответа отшатнулась, вызвав у моего отца подозрения, и он приблизился к ней, желая узнать, в чем дело. Она умоляла его отступиться, заверяя, что там ничего нет, и попыталась даже сбежать от него; но, видя, что его уже не остановить, защищалась так, что отец смог сорвать с нее рубашку, лишь преодолев ее великое сопротивление. Тут он увидел нечто такое, отчего непременно упал бы без чувств, если бы в это время не лежал, — он увидел, осмелюсь сказать, отчетливое клеймо в виде цветка лилии{11}, из чего был вынужден тут же заключить, насколько заблуждался насчет достоинств своей жены.

Пытаясь вернуть его расположение, она прибегла к ласкам и принялась осыпать его поцелуями; он же был так потрясен, что словно бы и не замечал их, но уже через мгновение пришел в себя и воскликнул:

— Что ж, мерзавка, вас следовало бы повесить, и, если справедливость не восторжествует, вы непременно умрете от моей руки!

Он необычайно споро вскочил на ноги и послал за кюре, которому и высказал всё, что ему внушили сокрушительный гнев и отчаяние, но, видя, что это не производит желаемого действия, просто спросил, каким средством тот собирается лечить зло, которое сам же и сотворил.

Несчастный кюре вначале отказывался верить, но, в конце концов, признав, что все сказанное — правда, бросился отцу в ноги и попросил прощения, возводя очи к небу и непрестанно сетуя на непорядочность девицы, которая так лгала ему на исповеди.

Но отец продолжал горестно возмущаться, и, когда на его крики сбежалась вся округа, один священник, прежде бывший адвокатом, сказал ему, что хоть беда велика, но и против нее найдется средство: брак недействителен, поскольку имя жены ненастоящее, и нужно немедля вчинить иск; тут, правда, возможны некоторые препятствия, ибо в подобных случаях Парламент выказывает большую осторожность, но если отец будет держаться молодцом, то в успехе и сомневаться нечего. Подобно тому, как во время кораблекрушения хватаются за любую щепку, мой отец выслушал этот совет так, словно его дали ему сами небеса; он помчался во Дворец правосудия и разыскал троих самых ловких адвокатов, подтвердивших ему то же самое. Они, впрочем, сказали, что ему не обойтись без помощи друзей, особенно если девица заручится чьей-либо поддержкой; но в этом для отца состояла трудность: обращаться к родственникам по такому делу он стыдился и несколько дней мешкал, пока не узнал, что у его супруги отыскался некий заступник, уже предпринимающий усилия в ее пользу, — и лишь это обстоятельство заставило его действовать; иначе он бы так и не решился.

К великому несчастью для него, ему пришлось убедиться, что девушка подписалась в брачном договоре своим настоящим именем: ее действительно звали Мадлен де Комон. Она приняла имя своих отца и матери, а выдумала только, будто отец ее дворянин и владелец многих поместий, а мать — знатная и влиятельная дама, тогда как в действительности он был простым мельником, она же — мельничихой. Поскольку дело было крайне деликатное, отцу посоветовали дать девушке немного денег, чтобы быть уверенным, что все пройдет как надо; однако ее покровитель, по-видимому имевший зуб на отца из-за какой-то давней вражды, никак на это не соглашался. Тогда отцу посоветовали привлечь к делу генерального прокурора, и тот потребовал, чтобы ее наказали за поношение религии{12}. В конце концов она произнесла публичное отречение, хотя на самом деле родилась католичкой и всегда исповедовала эту веру. Этот шаг поставил ее саму и ее заступника в трудное положение, она затихла, тайком переговорила с моим отцом, и ей пришлось согласиться на сумму в тысячу экю{13}, хотя раньше ей предлагали две.