Дырка для ордена; Билет на ладью Харона; Бремя живых - Василий Звягинцев

— С удовольствием. Только — вы уж простите за бестактность — на какой срок здешней жизни (существования) я могу рассчитывать? То есть сколько у вас этих консервов, хоть как–то прогнавших невыносимый, нечеловеческий голод? Вы, коллега, должны понять. Раковому больному, привыкшему к морфию, анальгин тоже может снять боль. Но на сколько? И все же это лучше, чем ничего…

— Давайте вместе экспериментировать, коллега. Засекаем время. Сейчас пять тридцать. Как только ваш голод снова станет совершенно нестерпимым, скажете. Тогда и рассчитаем наш резерв.

А в это время у Вадима возникла еще одна идея, которая могла значительно расширить пространство маневра. Но — подождем, обмыслим, чтобы не возбуждать безосновательных надежд. Ни у себя, ни у капитана. Но, если получится, полгода жизни Шлиману они подарят. И тут же вспомнился мало кому известный персонаж из старинного романа, который сказал своему младшему партнеру: «Но имейте в виду, Шура, за каждую скормленную вам калорию я потребую массу мелких услуг!»

Именно так он намеревался поступить и с Микаэлем, что бы там ни придумали Тарханов и Розенцвейг. Вадим спинным мозгом почувствовал, что, кажется, он в очередной раз может выиграть по–крупному.

Не зря же в Академии лучшие преподаватели, отнюдь не навязывая и даже не афишируя своей цели, вскрывали латентные способности к стратегическому мышлению. У кого не окажется — не беда, так и быть, хороший зам начальника штаба дивизии по разведке в любом случае получится, а уж в ком обнаружится божья искра — все пути открыты, вплоть до начальника Генерального штаба.

От машин подошел Тарханов, обтирая руки куском ветоши:

— Что вы тут вожжаетесь, может, объясните?

— Пока не объясню, — ответил Вадим. — Но толк, похоже, будет. И солидный. А ежели к маршу готовы, так поехали. — Повернулся к Шлиману: — Капитан, нам в дороге что–то угрожать может еще?

— Не думаю. Зона последних боев осталась там, — он показал пальцем через плечо. — И со всеми, кто «сорганизовался», вы более–менее разобрались. Других «организованных» здесь быть не должно. Разве только естественным путем кто–то из местных жителей скончался. Да и в любом случае…

Смысл его слов был Вадиму понятен.

— В общем, ты с девушками езжай на «Тайге», — сказал он Сергею, — Львович за тобой, а мы с капитаном замыкающими.

Тарханов, доставая папиросу, незаметно для окружающих поманил Ляхова мизинцем левой руки.

Словно желая прикурить от его зажигалки, Вадим подошел, наклонился.

— Ты соображаешь, что делаешь? — Вопрос был хотя и задан вполне в двусмысленной форме, Ляхов понял его однозначно.

— Соображаю, Серега. И польза от моих действий может проистечь громадная…

Тон у Ляхова был настолько убедительный, что Тарханов ничего больше не сказал. Такие у них сложились отношения, что верили они друг другу безоговорочно. Что Вадим Сергею на перевале, что Сергей Вадиму сейчас. А как же иначе? Иначе это уже не мужская солдатская дружба, а черт знает что! Сплошной салон мадам Шерер!

— А он тебя не сожрет там по–тихому? Даже, предположим, против собственной воли…

Опаска, разумеется, у Ляхова по отношению к столь сомнительному знакомцу, как более–менее подвижный покойник, проще говоря зомби, сохранялась. Ну а как же без риска, ежели выигрыш светит удивительный? Кто не рисковал, тот в тюрьме не сидел.

А на всякий случай еще пару банок консервов в кабину он возьмет, и как водка с «нашей» стороны на Шлимана подействует, тоже можно будет в пути проверить. Главную же надежду он возлагал на другое.

Насчет языковой проблемы Ляхов не сомневался. Капитан русский в принципе знал, что неудивительно для жителя Хайфы, где треть населения — российско–подданные, а остальные связаны с ними по службе или дружбе. А раз он еще и в Гейдельберге учился, так о чем речь? Немецкий Вадим знал ненамного хуже русского, просто разговорной практики не хватало, а и Клаузевица, и Гейне, и Ремарка спокойно читал без словаря.

Договоримся.

Перед началом движения Вадим буквально на пару минут задержался с Майей возле распахнутой кормовой двери «Тайги».

Что там рассказывал девушкам Тарханов о случившемся, расспрашивать было недосуг. Да и смысла большого тоже. Достаточно, что подруга сохраняла приличествующую выдержку, несмотря на окружающий пейзаж и мало выносимый запах.

— За тебя можно не опасаться? — спросила Майя.

— На сто процентов. Как будто еще не убедилась. Сама там поаккуратнее, в том числе и с Татьяной.

— Об этом я и хотела. Согласовать позицию. Я так понимаю, подозрения у тебя в отношении нее сохраняются?

— Да, но вполне неопределенные. Причем наибольшие сомнения вызывает именно пятигорский отрезок. Начиная с момента их встречи. Поэтому насчет чеченца и ампулы даже не заикайся, забудь, как ничего и не было. А скорее всего, и на самом деле не было. Зато про все остальное — прокачивай, крайне осторожно, исключительно в плане бабского любопытства…

— Кого учишь, — Майя, бодрясь, улыбнулась как можно безмятежнее, привстала на цыпочки и коснулась губами его щеки.

Несколько неожиданно, исходя из обстановки, но Вадим вовремя заметил краем глаза, что на них смотрят. Из кабины «Опеля» — Розенцвейг, из командирской башенки «Тайги» — Татьяна.

Потому, демонстрируя, что невинного поцелуя в щеку ему мало, он обхватил Майю за талию, вскинул вверх, на свой уровень, припал губами к ее губам. Как и следовало поступить в подобной ситуации. Да и на самом деле ему очень захотелось.

Чем круче закручивалась пружина сюжета, тем роднее становилась ему эта девушка, в которой все меньше оставалось от той Майи, львицы московских салонов, соблазнившей его такой далекой уже февральской ночью до сих пор длящегося года. Вполне условно, впрочем, длящегося, поскольку какой сейчас год на самом деле, не разберет и пресловутый черт.

— Ты, как в броник сядешь, сразу шлемофон надевай и в сеть включайся. Только обрати внимание, чтобы на ТПУ командирский тумблер был выключен. Сможете с Татьяной откровенно и комфортно беседовать, а если что — голова целой останется. Нет, чисто в физическом смысле, трясет там здорово…

Майя кивнула и, уже садясь в машину, вдруг шепнула:

— Ляхов, а я тебя на самом деле люблю! Не так, а на самом деле…

Услышать это было неожиданно и тем более приятно. Даже горло слегка сжало. Сколько у них было постелей и самых разных слов, но подобного Майя не говорила еще никогда.

«А чего бы вдруг — именно сейчас? — промелькнула подозрительная мысль. — Вариантов не осталось и надежд на возвращение?»

Но тут же он устыдился собственного цинизма, пусть и чисто внутреннего. Скорее, все наоборот. Именно потому, что шансов на возвращение, да и на выживание тоже, не так уж много, она и решилась это сказать. Вроде как сжечь мосты на любой мыслимый случай.

Не дав Вадиму ничего сказать в ответ, Майя, пригнувшись, скользнула внутрь броневой коробки.

Колонна пошла, и Ляхов пристроил ей в хвост свой грузовик.

Глава 3

Великий князь Олег Константинович после известных событий удалился в свой охотничий замок, расположенный всего в полусотне верст от Москвы, но в таком месте, что создавалось впечатление полной уединенности и оторванности от мира. Словно не ближнее Подмосковье здесь, а какой–нибудь Урал. Или хотя бы глушь Мещерских лесов. Потому и именовалась эта усадьба «Берендеевка», в память сказочного царства царя Берендея.

Домики прислуги и охраны были ловко упрятаны среди холмов и местами сосновой, местами еловой чащобы, чтобы совершенно не мозолить глаза и не отвлекать князя и его гостей от государственных дел, а чаще — от простого пасторального отдыха.

В собственно княжеский дом, просторное и одновременно простое двухэтажное строение, сложенное из розоватой, прочной, как камень, лиственницы, с широкой верандой внизу и несколько более узким балконом над ней, не имел права входить никто, кроме особо приближенного камердинера, да и то лишь по вызову.

Олег Константинович желал, чтобы даже случайный скрип половицы не отвлекал его от дум или просто от возможности посидеть с книгой, слушая шум ветвей над головой, от созерцания плывущих над близкой рекой облаков.

А уж насчет шума ветвей все обстояло отлично. Множество реликтовых пицундских сосен было высажено здесь еще в его ранней молодости, и вот прижились, вымахали, будто на картинах Шишкина, образовали такой приятный для глаз и души уголок, что иногда слезы наворачивались на глаза от умиления.

Теперь он приехал сюда, чтобы окончательно осмыслить судьбы мира. Пусть для кого–то и прозвучит это слишком напыщенно, а деться ведь некуда. Если даже поступок простого обывателя способен изменить настоящее и будущее, так что говорить о человеке, по определению поставленном держать равновесие российской Ойкумены?