Приговор - Отохико Кага

— Я и не отказываюсь вам помогать. Но у меня уже третий день кружится голова. Я даже к врачу обращался, но без особого успеха. Вчера на спортплощадке я тоже плохо себя чувствовал и не следил за тем, что происходит вокруг.

— Да? Ясненько. Жаль. Я надеялся, что получу от тебя более вразумительный ответ. — И Фудзии смерил его недовольным взглядом. Такэо обезоруживающе улыбнулся. — Кстати, у меня к тебе ещё один вопрос. Ты не заметил ничего необычного в словах и действиях Коно, особенно после того, как он вернулся в камеру?

— Нет, пожалуй, ничего не заметил.

— Коно разговаривал в основном с Карасавой?

— Не знаю. Видите ли, вчера я получил разрешение на постельный режим и весь день лежал…

— Дело в том, Кусумото… — Тут Фудзии затряс широкими плечами и понизил голос до еле слышного шёпота: — Карасава покончил с собой.

— Что?! — Такэо подумал, что начальник зоны шутит, но тот смотрел на него совершенно серьёзно. Вот, значит, в чём дело… Весь этот шум перед рассветом был из-за Карасавы. Интересно, как он умер? Повесился на простыне или полотенце? Или, как это чаще всего бывает, перерезал себе вены осколком стекла? А кстати, почему начальник зоны счёл возможным открыть ему столь важную тайну? За те шестнадцать лет, которые Такэо провёл в тюрьме, несколько человек покончили с собой. Но об этом становилось известно только по слухам, которые распространялись среди заключённых, тюремное начальство хранило молчание. Внезапный перевод заключённых из одной камеры в другую в целях более успешного контролирования дело самое обычное. Так что скрыть самоубийство проще простого.

— Сегодня утром, — сказал начальник зоны. — Ты, небось, и сам кое-что приметил.

— Да нет, я спал… — И Такэо скривил губы, пытаясь изобразить удивление. На самом деле особенного удивления он не испытывал — кто-кто, а Карасава вполне мог задумать и осуществить самоубийство.

— Ещё раз предупреждаю: никому об этом не говори. Из нулевой зоны об этом теперь знаешь только ты, и я рассчитываю на твоё понимание…

— Но почему? — почтительно, но без особого страха спросил Такэо.

— Потому что ты ветеран и должен понимать — дело сугубо секретное.

— Но раз это такой секрет, зачем открывать его мне?

— А, вот что тебя беспокоит. Ну-у… — Фудзии скрестил на груди руки. Потом снова сел по-турецки и, прищурившись, совершенно другим, задушевным тоном сказал: — Затем, что нам нужна информация и мы рассчитываем на твоё содействие. Ты близко общался и с Карасавой, и с Коно, ну, может, и не совсем близко, но, во всяком случае, часто с ними беседовал. К тому же Коно твой сосед, ты мог слышать, о чём они между собой разговаривают. Может, и нехорошо так говорить, но само расположение твоей камеры позволяет с большой долей определённости допустить, что ты мог что-то случайно узнать. Ну так как же?

— Боюсь, что ничем не могу вам помочь. А Карасаву я вообще впервые увидел вчера на спортплощадке, до этого я даже знаком с ним не был.

— Ничего, любая информация сгодится. Вспомни, не намекал ли тебе Карасава на своё желание покончить с собой? Не обсуждал ли ничего такого с Коно? Подумай, внакладе не останешься.

Такэо содрогнулся. «Внакладе не останешься» — обычная присказка начальника зоны, пятнадцать лет назад, когда произошёл тот инцидент с побегом, он тоже намекал, что замолвит за него словечко в суде, но так ничего и не сделал. Теперь-то Такэо знал, что рапорт начальника зоны мало что значит, во всяком случае, он никак не может быть основанием для отсрочки приведения в исполнение приговора. Никаких надежд на Фудзии Такэо не возлагал. Но тем не менее кивнул с самым невинным видом.

— Хорошо. Кое-какие соображения у меня, конечно, имеются. — Фудзии, явно заинтригованный, поднял брови, но Такэо тут же добавил: — А собственно говоря, как именно он умер?

— Этого я тебе не могу сказать. — И Фудзии, словно вспомнив о своём служебном долге, бросил быстрый взгляд на две золотые нашивки, сверкающие справа на обтянутой мундиром груди. Затем извиняющимся тоном проговорил: — Подробности узнаешь из газет.

— Но это сообщение наверняка будет полностью вымарано.

— Само собой. Но ведь сколько ни вымарывай, вы всё равно откуда-то всё узнаёте. К примеру, тебе ведь уже известно о позавчерашнем инциденте?

— О том, что случилось на спортплощадке?

— Это было вчера. Я имею в виду позавчерашний случай.

— Откуда? Вся газетная полоса была черным-чернёхонька. Можно было только догадываться, что что-то случилось, но, что именно, мне, конечно же, неизвестно.

— Ну, в своё время ты и об этом узнаешь.

— Слушаюсь.

— Да, кстати, о Карасаве. Я ведь не просто так рассказал тебе об этом сугубо секретном деле. Надеюсь, ты оценишь мою откровенность и сообщишь, если тебе что-нибудь станет известно. Только повторяю, хотя мне и самому уже надоело это твердить, ни в коем случае никому не говори о нашем разговоре. Если пойдут слухи, виноват будешь только ты, и мне придётся принять соответствующие меры. Ведь ты единственный среди заключённых, кому об этом известно.

Расчёт начальника зоны был очевиден и прост: я тебе секретные сведения — ты мне — информацию. Судя по всему, он испытывал информационный голод.

— А, вот что я вспомнил. Карасава сказал: «Я никогда не стану нарушать дисциплину. А уж если нарушу, им не поздоровится».

— Когда он так сказал?

— Вчера на спортплощадке. Ещё сказал, что всё уже подготовил.

— Правда? Значит, вчера у него всё было готово… Это очень важный факт. А о причинах он что-нибудь говорил?

— Он не признавал смертной казни в её современном виде. Считал суд фарсом. Видимо, ему казалось, что справедливее убивать людей так, как делал он сам, то есть линчевать. А раз справедливость на его стороне, он должен выступить с решительным протестом против несправедливости, то есть смертной казни, единственной же возможной для него формой протеста было самоубийство.

— Он говорил, что хочет покончить с собой?

— Да нет, но думаю, именно это он имел в виду, когда говорил — им не поздоровится.

— И ты сразу понял, что он имеет в виду?

— Ну, не то чтобы понял, — поспешно сказал Такэо. — Просто у меня было что-то вроде предчувствия. Я подумал, что в принципе у него есть только один выход — покончить с собой. Он ведь приветствовал любое убийство, лишь бы оно совершалось во имя провозглашённой им идеи справедливости. Суд Линча, внутрипартийные разборки… Иными словами, убивать во имя революции в высшей степени благородно. А уж если речь идёт об убийстве, которое может быть воспринято как удар по самому институту смертной казни… И учитывая, что самоубийство тоже своего рода убийство… В общем, мне казалось, что для него вполне естественно было прийти именно к такому выводу.

— Вот придурок! Значит, уважение к жизни — для него пустой звук!

— Скорее всего. Правда, он и здесь проявлял свойственную ему последовательность, выделяя два типа жизни: жизнь, достойную уважения, и жизнь, достойную презрения. И, свято веря, что сам живёт жизнью, достойной уважения, дошёл в этой вере до логического конца.

— У него мания величия. Ещё это называют ганзеровским синдромом.

— Это вы о чём?

— Ганзер — американский психоаналитик. Он занимался изучением психики заключённых и пришёл к выводу, что у них есть предрасположенность к мании величия. Думаю, что это именно такой случай. А кстати, насчёт Коно. Как ты думаешь, не придёт ли ему в голову последовать примеру Карасавы?

— Ну, я не умею предсказывать будущее.

— Что ж, ладно. — И начальник зоны поднялся. — На сегодня довольно. Если что-нибудь вспомнишь, пошли за мной. Скажи — по тому самому делу. — И уже нажимая на кнопку сигнального устройства, многозначительно добавил: — Совершенно секретно, не забывай.

Дверь беззвучно открылась. По джутовому покрытию коридора прошелестели удаляющиеся шаги. Несмотря на гигантский рост, Фудзии ухитрялся двигаться легко и бесшумно, как ниндзя. Скривившись от оставшегося в камере сильного запаха, Такэо подошёл к окну. Винт совсем разболтался, пришлось долго вертеть ручку, прежде чем оно приоткрылось. Во рту был какой-то горький привкус, никак не удавалось отделаться от неприятного ощущения, что его вынудили сказать то, о чём лучше было бы промолчать. Вокруг Фудзии всегда создаётся сильное магнитное поле, под воздействием которого невольно теряешь почву под ногами. Как-то незаметно ему удалось внушить Такэо, что ни сам Карасава, ни его смерть не имеет к нему никакого отношения: ну умер один из заключённых, ничего особенного, к тому же он явно был не в своём уме. Но теперь эта смерть вдруг надвинулась на него во всём своём реальном значении, облечённая в плоть и кровь. Молодое, гармонично развитое тело, носившее имя Митио Карасава, чёлка, занавеской прикрывавшая лицо, колючий блеск маленьких глаз, белые, словно посыпанные мукой щёки, крепкий, атлетический торс — ничего этого больше не существует. Но он почему-то не испытал того потрясения, каким вчера стала для него смерть Сунады. Такое ощущение, будто Сунаду умертвили насильственно, а Карасава умер естественной смертью.