Война: Журналист. Рота. Если кто меня слышит (сборник) - Борис Подопригора

В тот же вечер Борис написал подробное письмо Людмиле, в котором просил честно ответить на мучивший его вопрос: он ли отец? (Ответа ждал долго, но так и не дождался. Не дождался, потому что Ан-двенадцатый, взявший на борт, в том числе, почту, был сбит душманским «стингером». Про гибель самолета Глинский, конечно, знал. Но о том, что именно в нём сгорело его письмо, – как-то не подумал. А тем более он не узнал, что в том самолете погиб ещё в первый раз вёзший его в Афганистан лётчик-«правак» по имени Сергей Есенин, кстати дальний родственник САМОГО. Тот, кто с такой теплотой отзывался о «настоящем фронтовике» генерале Глинском. Что тут скажешь?..)

…За этот свой странный пятидневный отпуск Борис окончательно перестал быть плейбоем с гитарой. Что-то случилось с ним в Москве – именно там он вдруг окончательно прочувствовал войну. А может, просто закончился очередной этап его взросления.

Как бы там ни было, но к службе он вернулся будто и не уезжал никуда. О Союзе он старался не думать, да и, честно говоря, часто просто сил на ностальгию не оставалось. Рейды случались всё чаще, задачи разведке ставили сверху жёстко и по «политической нарастающей» – требовали взять живым западного инструктора, а выполнить это задание всё не получалось, хотя пару раз агентура и давала вроде бы точный «пас». Но бандгруппы, в составе которых были «западные товарищи», будто предупреждал кто-то.

Однажды группа Ермакова вышла на перехват такой банды и сама угодила в умело организованную засаду. Тогда потеряли четырёх. А ещё трёх, в том числе Лисапеда, тяжело ранило, а по мелочи зацепило почти всех, кроме Бориса, – его, будто заговоренного, пожалели и пули, и осколки, и даже каменная крошка особо не посекла.

Для Глинского, кстати, это был уже четвёртый «выход» за полтора месяца, прошедших с его краткого отпуска. Предыдущие три прошли почти без приключений – и вот на тебе! Ермаков, видимо, ещё когда из Кабула вылетали, что-то почувствовал, потому что задумчиво и без улыбки сказал тогда Борису:

– Частим, брат, частим… Сверху погоняют, им результат давай… Частим… А как говорила Мариванна Иван Иванычу, когда он её раком ставил, «можно не так часто, но глубже»… А мы, Студент, частим и частим… До глубины настоящей влезть у наших начальников не получается, вот они и пытаются частотой компенсировать. А это редко приводит к чему-нибудь хорошему – обычно и Мариванна недовольна, и Иван Иваныч весь вспотевший…

…Они летели куда-то под Кандагар. По общей нервозности, творившейся в полевом лагере, Борис понял, что происходит какой-то «сбой в программе», он даже видел, как, отойдя чуть в сторону, Грозный что-то на повышенных тонах обсуждал с Боксёром. Как потом уже узнал Глинский, группе Ермакова, как говорится, в последнюю минуту изменили пункт десантирования и последующий маршрут. Это обстоятельство, собственно говоря, и позволило «духам» организовать успешную засаду, потому что ни Ермаков, ни Боксёр провести доразведку уже не успевали. То есть афганцы просто грамотно переиграли шурави в классической разведкомбинации: они подкинули умело закамуфлированную дезу про банду с инструктором, потом ещё несколько уточнений об их планах… Причём красиво так, с профессиональным расхождением в мелких деталях. А когда шурави наживку проглотили, «духи» просто сели в подходящем для засады месте и стали ждать… Глинский потом долго пытался вспомнить отдельные детали этого боя, но цельная картина никак не составлялась, распадалась на отдельные кусочки какой-то страшной мозаики.

В том, что их вообще не перебили всех подчистую, была заслуга, прежде всего, Лисапеда. Он весь последний час их передвижения хмурился, озирался как-то недовольно, будто ощущал какую-то тревогу. И это именно Альтшуль всё-таки первым заметил засаду – буквально за несколько секунд до того, как начался плотный огонь. Несомненно, «духи» хотели подпустить их ещё ближе, и группу в итоге спасло именно приличное всё же расстояние до засады да те несколько секунд, что Лисапед подарил своим товарищам, успев крикнуть:

– Ложись, слева «духи»!

Да ещё выучка, конечно, спасла – никто не заметался, как куры по двору, все залегли грамотно, по боевому расписанию, вот только у моджахедов позиция была намного лучше – сказка, а не позиция: лежи себе в каменных складках, да и расстреливай сверху вниз – наискосок глупых шурави…

Альтшуля ранило пулей в живот в первую же минуту боя, а потом ещё пуля срикошетила от магазина в «лифчике» и завязла в нижней челюсти, выбив два зуба и задев язык. Юра буквально захлебывался кровью, но ещё пытался стрелять, пока не потерял сознание…

…Потом всё завертелось, словно в каком-то адском калейдоскопе, причём Глинский был не уверен, что память сохранила события в правильной очередности:

Вот Ермаков орёт радисту про «вертушки» и сигнал «Гром» (сигнал, подаваемый при попадании в опасную нештатную ситуацию), а сам перехватывает пулемёт у убитого сержанта и начинает бить короткими прицельными очередями в буро-серые скалы.

Вот совсем рядом с Борисом вырастает разрыв гранатомётного выстрела…

А вот их снайпер, младший сержант из Омска, с удивлением в глазах опустился на корточки и бросил винтовку. Потом схватился за живот, вдруг разогнулся в полный рост, затем упал и стал поджимать ноги…

Глинскому стало бы, наверное, очень страшно, если б на страх было время, если бы он мог в полной мере осознать и прочувствовать, что происходит. Но времени не было – надо было стрелять и перекатываться, меняя позицию… «Духов» он практически не видел – так, мелькало что-то между каменных валунов. А вот Ермаков, похоже, видел больше, потому что несколько раз злорадно матюкнулся, когда в ответ на его огонь наступала секундная пауза…

И вот уж совершенно никак потом Борис не мог вспомнить, сколько времени шёл этот бой…

…Он добил свой четвёртый боекомплект и пополз к неподвижному Лисапеду, чтобы забрать у него патроны. В голове противно звенело от выстрелов и их визгливого эха, отражающегося от бесконечных камней. Забирая у Альтшуля патроны, Глинский ощутил не страх – власть судьбы, перед которой ты – просто вместилище костей и никому не интересных страстей. Нет, он не запаниковал, просто осознал, что скоро у них закончатся боеприпасы и…

С горем пополам группе удалось выбраться с насквозь простреливаемой «ладошки» и вытащить за укрытия раненых…

А потом подоспели два «крокодила», и Ермаков закричал и начал ракетами показывать им направление до засады… «Вертушки» расхерачили тот склон по «полной программе», вот только оставались ли там ещё «духи» или успели свалить – так и осталось под большим вопросом…

Потом подошли ещё две «вертушки», на этот раз Ми-восьмые, пока одна страховала, вторая забирала убитых и тяжелораненых.

А остатки группы Ермакова часа через два подхватили БТР и БРДМ и с ветерком довезли до заставы, затерянной в здешних сопках. Ну то есть не то чтобы совсем забытой, но вспоминали размещённый на ней взвод нечасто. На этой заставе ничего хорошего не было, за одним исключением – здесь совсем недавно оборудовали источник – ручей с чистой, кристально прозрачной и обжигающе холодной водой. Такое, кстати, в Афгане почти не встречалось, чтобы можно было совсем не экономить воду. Заставы куда чаще «сидели» на придорожных высотках, куда вода не поднималась, и её приходилось привозить отдельно и не без риска.

Заросший многодневной щетиной начальник заставы – лейтенант – расстарался и организовал помывку и ужин – чуть ли не весь запас совершенно дефицитной картошки отдал! Для него прибытие группы было событием, он радовался редким тут гостям и тому, что назавтра их будет забирать кабульская «вертушка» – а с «вертушкой» больше, чем с наземными колоннами, приходит на заставу газет-журналов, иногда даже книг и прочих гостинцев. Но главное – письма приходят быстрее, а не через месяц, как сплошь и рядом. Лейтенант был рад гостям, и его тянуло поговорить с офицерами. Ермакову и Глинскому не хотелось обижать хлебосольного хозяина, но и на разговоры не было уже ни сил, ни настроения.

Борис помог Ермакову обмыться и перевязал ему бок, задетый по касательной пулей. Ещё у капитана было рассечено чем-то (наверное, осколком) левое плечо и сильно побиты каменной крошкой лоб и правая щека.

– А у тебя, значит, ни царапины, – хмыкнул удивленно Ермаков, – кабы не запрещено было в Афгане произносить слово «везучий», я бы… Ты, вообще-то, того! Тебя… знаешь, какая высшая награда для связистов? «Сегодня можно не дрючить».

Более высокой оценки связисты действительно не удостаиваются никогда. Поэтому Борис впервые за Афган почувствовал себя равным Грозному. Ну почти: