Страницы моей жизни - Моисей Кроль

Начиналась новая глава в нашей жизни.

Глава 54. Приезд нашей старшей дочери в Париж. Я вхожу в контакт с русскою колонией в Париже. Я осознаю с болью свое эмигрантское положение. Печальная доля большинства русских эмигрантов в Париже. В августе 1925 года приезжают из Ленинграда наша младшая дочь и наши друзья Штернберги. Мы находим наконец квартиру и начинаем устраивать свою жизнь. Дела гаража, которым обзавелся Л.А. Кроль, идут плохо. Я надумал написать книгу о Китае и работаю много в библиотеках. В то же время мои статьи печатаются в разных заграничных изданиях. Я прерываю свою работу в библиотеках и работаю все время в гараже Л.А. Кроля. После почти двухлетнего перерыва я возвращаюсь к своим научным и литературным занятиям.

Париж я немного знал. В 1906 году я его посетил в качестве туриста и прожил в нем около двух недель, посвящая почти все время осмотру его достопримечательностей. Но когда мы прибыли из Марселя в 1925 году, мне в первое время было не до осмотра его музеев, парков и т. д. Надо было как-то наладить нашу повседневную жизнь. А это было не так просто. В то время ощущался сильный квартирный кризис, и найти небольшую квартирку за умеренную плату было очень трудно, несмотря на то что к нашим услугам была масса посреднических контор по приисканию квартир. Не найдя сразу квартиры, мы были вынуждены поселиться в небольшой гарсоньерке сомнительной чистоты в доме, где Л.А. Кроль снимал другую гарсоньерку, и это удовольствие стоило нам 1200 франков в месяц. Вскоре к нам присоединилась наша старшая дочь, которой коммунистический рай пришелся так не по вкусу, что за несколько месяцев до окончания историко-филологического факультета она исхлопотала себе разрешение выехать за границу. Пожив у наших друзей несколько недель в Берлине (она уже знала, что мы собираемся выехать из Харбина во Францию), она поспешила к нам, как только узнала, что мы уже в Париже.

От дочери мы узнали много грустного и волнующего о жизни в советской России. Врезались у меня в памяти два факта разного характера и значения. Первое – как она страдала нравственно, когда их заставляли все научные дисциплины укладывать на прокрустовом ложе большевистского марксизма. Дошло до того, что профессор словесности предложил ей написать реферат о какой-то русской былине, подведя под нее «марксистский базис». Пришлось насиловать свой ум, чтобы выполнить «заказ». Кое-как моя дочь справилась с этой задачей, и профессор даже ее похвалил «за отлично написанный реферат», но ей эта работа была глубоко неприятна, и, кажется, после этого злосчастного реферата она решила при первой же возможности покинуть советскую Россию.

Второй факт имел драматический характер. В начале 1924 года власти решили произвести в высших учебных заведениях Ленинграда основательную чистку с тем, чтобы удалить из них «непролетарские элементы». Хотя на опросе комиссии по чистке мои дочери показали, что их отец старый народоволец, это не помогло: их отчислили как детей «интеллигента». Но тут произошло событие, которое казалось совершенно невероятным в советских условиях. Мой друг Лев Яковлевич Штернберг, бывший тогда директором Этнографического музея при Академии наук и ректором Этнографического института, им созданного, явился к университетскому начальству и предъявил им ультиматум: или моих дочерей вернут в университет, или он сложит с себя обе вышеуказанные должности и выйдет в отставку. И этот мужественный акт Штернберга не только не навлек на него коммунистических скорпионов, но дал желаемый результат: моих дочерей приняли обратно в университет. Так, по-видимому, велик был научный и моральный авторитет Штернберга.

Устроившись кое-как в гарсоньерке, но продолжая усиленно поиски квартиры, я стал знакомиться с жизнью русской колонии в Париже. Друзей и добрых знакомых у меня оказалось множество. Я был рад свидеться с моими старыми друзьями-народовольцами – Минорами, Осипом Соломоновичем и Настасьей Наумовною, а также с Верой Самойловной Гоц. Приятно было мне также встретиться с товарищами социалистами-революционерами: Н.Д. Авксентьевым, А.Ф. Керенским, Е.Ф. Роговским и многими другими. В Париже также оказалось немало моих старых коллег адвокатов и среди них мои соратники по борьбе за равноправие евреев в России: Г.Б. Слиозберг и М.М. Винавер. Устроились также в Париже и мои бывшие клиенты, петербургские и сибирские. И странное дело: несмотря на такое множество друзей и знакомых, я именно в Париже сразу почувствовал себя на чужбине и впервые осознал себя во всем мучительном смысле этого слова «эмигрантом». Французская жизнь казалась мне совершенно чужою. Никакого контакта ни с каким слоем французского населения я не имел. Мало того, у меня было предчувствие, что этого контакта я не установлю, сколько бы времени я не прожил во Франции, оттого ли, что я не владел надлежащим образом французским языком, или оттого, что я был в таком возрасте, когда невозможно себя переделать и войти в новую жизнь, слишком сложную и столь непохожую на русскую, но я себя чувствовал в Париже чужим элементом, каким-то инородным телом. С юных лет я любил Францию, Францию энциклопедистов, Францию, давшую миру Декларацию прав гражданина и человека, Францию Вольтера и Руссо, Францию Виктора Гюго и Альфреда Мюссе, но когда я приехал в Париж в 1925 году, то увидел, что я любил абстракции, идеи, глашатаями коих были французы, но бурным потоком кипевшая жизнь столицы Франции неслась мимо меня, и я не только не был в состоянии слиться с нею, но у меня и желания не было это сделать. И мне казалось, что такое мое настроение не было исключительным.

Я был уверен, что так, как я, чувствовали себя многие и многие эмигранты. В этом меня убеждали бесчисленные факты. Характернейшею чертою эмигрантской жизни в то время в Париже была чрезвычайная трудность найти себе какой-нибудь заработок, огромное большинство русских эмигрантов лишены было возможности заниматься той профессией, которой они занимались на родине, и они брались за любую работу, лишь бы иметь хлеб насущный. Врачи служили плонжерами (посудомойками. – Прим. Н.Ж. ) в ресторанах, адвокаты были шоферами, а интеллигенты поступали лакеями в рестораны, работали леверами (подсобными рабочими. – Прим. Н.Ж. ) в гаражах и вообще шли на самые тяжелые и грязные работы, лишь бы не голодать. Все это требовало тяжелой ломки прежней жизни этих людей и превращало их в особую категорию парижских обитателей, живших какой-то «приниженною и урезанною» жизнью, ничего общего с жизнью культурных слоев парижского общества не имевшею. Не миновала горькая чаша эмигрантская и Л.А. Кроля и меня. Л.А. Кроль стал, как он саркастически выражался, «извозчиком», т. е. обзавелся гаражом, предприятием, ни в коей мере не подходившим для такого талантливого инженера, каким он был, а я очень долгое время не мог найти никакого заработка. Неоднократно выраженная Л.А. Кролем в его письмах к нам в Харбин надежда, что я в Париже быстро найду платное занятие, не оправдалась.