Ф.М.Достоевский. Новые материалы и исследования - Г. Коган

Знаменитый датский критик и историк литературы был тесно связан с молодым литературным поколением Германии. Живя с 1877 г. в Берлине, Брандес находился в самой гуще литературной жизни, участвовал вместе с братьями Харт, М. Конрадом и др. в создании популярной серии брошюр о современной литературе, основанной Л. Бергом. В этой серии вышла работа Брандеса "Достоевский" (1889), которая представляет собой развернутый вариант ранней рецензии на "Раскольникова", написанной им по-немецки и опубликованной в газете "Neue Frankfurter Presse" (1883). Эта статья, как свидетельствует Кампман, "сохранила влияние в критике вплоть до наших дней, а в эпоху натурализма она была наиболее авторитетной"[1976].

Рассматривая роман "Преступление и наказание" как "всестороннюю картину общества"[1977], Брандес выделяет на первый план его социально-критическое содержание. Он сочувственно отзывается о демократических симпатиях русского писателя, называя его "Уильберфорсом <…> париев"[1978]. Брандес, а вслед за ним и немецкие рецензенты романа, расценивают преступление, совершенное Раскольниковым, как общественную акцию. По мнению Брандеса, Раскольникова толкнули на убийство нищета и унизительное положение. Исходя из этого немецкие критики разрешают парадокс "благородного и самоотверженного человека, который стремится к добру, но творит зло"[1979]. Рейнгольд склонен рассматривать поступок Раскольникова как акт социальной справедливости и оправдать его тем, что тот стремился "помочь всем угнетенным, за счет которых паразитирует старая ростовщица"[1980]. В немецкой критике в целом приемлется точка зрения Брандеса, который считал, что преступление Раскольникова не уголовное дело, а политическое убийство (с той лишь разницей, что политические террористы, по мнению датского критика, были уверены в своей правоте и потому не знали колебаний)[1981].

Споры немецких критиков идут и вокруг "теории" Раскольникова. Некоторые, как, например, Цабель, истолковывают ее так: "исключительные личности вправе, преследуя добрую цель, переступить через закон"[1982]. Иные же не усматривают в ней "доброй цели" и отвергают ее как "порочную"[1983]. Мнения критиков расходятся и в попытках объяснить генезис "теории": одни указывают на ее социальные корни, другие, следуя за Брандесом, ищут ее обоснования в психологии Раскольникова, который часто "холоден и бесчувственен до бесчеловечности"[1984]. Однако в обоих случаях подход к проблеме натуралистический.

Говоря о Раскольникове, критики не обошли молчанием и столь очевидные противоречия его натуры, которые являются, по убеждению натуралистов, отличительной чертой современного человека. Брандес подчеркивает, что Раскольников "убил предрассудок", но "остался по сю сторону пропасти"[1985]. Раскольников совершил убийство, но, как отмечает Конради, "все его существо возмущается против этого поступка". Иными словами, обобщает писатель, герой Достоевского — "искаженная натура"[1986].

И здесь перед критикой встает вопрос: нравственна ли в конечном итоге эта "искаженная натура"? Ответ дается положительный. Внутренние терзания Раскольникова, его единоборство с самим собой реабилитируют его. Муки совести, единодушно считает критика, — высший критерий нравственности для современного человека. Раскольников наказан "все возрастающими муками от сознания собственной вины" (Рейнгольд)[1987]. Как полагает Блайбтрой, "Раскольников" — "это в первую очередь роман совести и только совести. Нигде мировая проблема, занимающая центральное место в судьбах человечества со времени Адама и Евы, всемогущая власть <…> бога, которого мы называем "совестью", не находила такого исчерпывающего решения, нигде, за исключением немногих произведений Байрона и Шекспира…"[1988]. Раскольников очищает себя нравственно не столько наказанием, сколько раскаянием, к которому ведет его, по мнению Генкеля, "сила чистой любви"[1989].

Оправдывает Раскольникова и Цабель:

"Чтобы нравственно возвысить своего героя, невзирая на его преступление, Достоевский поставил рядом с ним помещика Свидригайлова, низкого сладострастника и своекорыстного убийцу"[1990].

Однако эта реабилитация вовсе не означает, что немецкая критика стремится сделать из Раскольникова идеального героя. Она принимает его именно как "искаженную" натуру, как человека, индивидуализм которого находится в противоречии с его нравственным сознанием, как личность с "современной" психикой. В этом смысле отношение натуралистов к Раскольникову было двойственным. Натуралисты не идеализировали преступность: напротив, она была для них бесспорным социальным злом. Никто из немецких критиков не оправдывает Раскольникова как человека, совершившего убийство — безнравственный, аморальный поступок. С другой стороны, в немецком натурализме, выделявшем на первый план противоречивость и "разорванность" нового человека, бытовала точка зрения, что именно преступник наиболее полно воплощает современную личность. В преступлении человек как бы являет себя во всей своей полноте, во всей своей разноречивости, как бы выходит из рамок заурядного бытия. Один из вождей немецкого натурализма, Отто Брам, в статье, красноречиво озаглавленной "Поэзия и преступление", отчетливо выразил это мнение.

Возражая критикам, протестовавшим против того, что преступник стал едва ли не центральной фигурой в современной литературе, Брам пишет:

"Разве вся мировая литература от Эсхила до Достоевского не предпринимала одну попытку за другой, стремясь отыскать человека там, где через насильственный акт он выходит из состояния индивидуальной ограниченности?"

Перечисляя героев-преступников классической литературы, Брам ставит Раскольникова в один ряд с Эдипом, Макбетом и Карлом Моором. "Целая галерея преступников — достаточно, чтобы вызвать гнев у эстетствующих судей!"[1991] — завершает свое рассуждение критик. Не случайно видный философ немецкой психологической школы И. Фолькельт вспоминает о Раскольникове в своей известной книге "Эстетика трагического". "Трагическое, — сказано у Фолькельта, — кроется главным образом в безмерных притязаниях индивида…" Эти притязания расцениваются как вина, а она увязывается с "обособленностью" человека, с его одиночеством[1992]. К таким трагическим героям немецкий эстетик наряду с Фаустом (первой части трагедии Гете). Манфредом, Каином и К. Моором причисляет и Раскольникова.

В своем понимании трагического писатель-натуралист Карл Гауптман также исходит из "теории вины и возмездия, искупления". Правда, трагическую вину он ищет не в "противозаконном или безнравственном поступке", а в темпераменте человека, в непреодолимой силе инстинкта или же в человеческих слабостях. Так, приводя в пример Мармеладова из "Преступления и наказания", он видит трагизм в борьбе "истинно доброго начала" в человеке с его несостоятельностью, проявляющеюся в его слабостях и наследственных пороках. Другими словами, К. Гауптман трактует трагическое в биологическом аспекте[1993].

В своем подходе к Достоевскому К. Гауптман не был одинок. И другие натуралисты, анализируя Достоевского и его творчество, также руководствовались биологическим критерием. Например, Иоганнес Шлаф, один из основоположников немецкого "последовательного" натурализма, прямо заявляет: "Физиология-патология у Достоевского полностью раскрыты, проанализированы и разобраны вплоть до последнего вздрагивания малейшего мускула"[1994]. Впрочем, насколько можно судить, этот столь характерный для европейского натурализма принцип не сыграл существенной роли в восприятии творчества Достоевского. Главным в Достоевском для натуралистов был психологизм, и именно с ним, а не с физиологией увязывали они патологию и болезненность его героев.

Немецкая критика высоко оценила художественные достоинства романа "Преступление и наказание", где, как считает Генкель, "в полной мере проявились все грани своеобразного дарования писателя"[1995]. Одна из этих граней — "шекспировская смелость в обрисовках характеров"[1996]. Все герои, отмечает Г. Роллард, "представляют собой реальные, типичные, специфически русские характеры"[1997]. Брандес считает, что все они "почти без исключения <…> не уступают главному герою по выразительности и убедительности", что в романе "нет ни одного лишнего персонажа"[1998].