Жизнь с гением. Жена и дочери Льва Толстого - Надежда Геннадьевна Михновец

тупой жестокости, не свойственной другим народам, но я не стараюсь их ненавидеть. Напротив. Очень хорошая была статья старика-художника Поленова[992] о германцах, объясняющая их жестокость слишком сильно развитой „государственностью“. Человек – уже не человек, а часть своего государства, для поддержания которого все допускается»[993].

Агрессивная воинственность немцев воспринималась пишущей как недопустимая и неприемлемая, и важно, что при этом ею же делалось усилие против собственного, активно заявлявшего себя чувства ненависти к ним. В рассуждении Татьяны Львовны, поддержавшей художника, встает все тот же проблемный вопрос: о соотношении человеческого и государственного. Для Сухотиной очевидно: человек не может быть полностью подчинен «государственности», безоглядно раствориться в ней, в противном случае будет оправдана любая его жестокость.

В мирное время государственные, экономические интересы и моральные ценности находятся, повторим, в некой сложной и относительно устойчивой согласованности. В военное же время эта устойчивость утрачивается, все интенции и ценности становятся в новые друг с другом, подвижные отношения. А в отдельных случаях между ними складываются глубокие и неразрешимые противоречия.

Еще в самом начале войны В. Ф. Булгаков работал над статьей «О войне»[994] с призывом к отказу от участия в военных действиях. Он же 28 сентября написал воззвание «Опомнитесь, люди-братья!», в котором призывал соотечественников «любить врагов». Под этим воззванием свои подписи поставили толстовцы-единомышленники, в том числе Д. П. Маковицкий.

За «распространение преступных воззваний к населению не принимать участия в войне»[995], как это прозвучало в формулировке товарища министра внутренних дел В. Ф. Джунковского, 28 октября 1914 года Булгакова арестовала полиция. Душана Маковицкого забрали в декабре. Само воззвание и рассказ об обстоятельствах ареста Булгакова были опубликованы в Москве через несколько лет, в 1922 году. В марте же 1916 года был назначен суд над Булгаковым, Маковицким и другими толстовцами. Всего перед судом предстали 27 человек. В. Г. Чертков отказался подписать это воззвание, на суде выступал в качестве свидетеля.

Готовясь к участию в этом процессе в качестве свидетельницы, Татьяна Львовна записала:

«А война все продолжается! У Вердена за 21 день убито 200 000 германцев. А сколько французов?![996] Чудовищно! А говорить, что это безумие, – считается преступлением.

Совсем испарилось то настроение, которое было при начале войны. Все, кто был обязан и кто не был обязан, бросились воевать, крича, что мы воюем за разоружение и вечный мир. Теперь никто уже этого не говорит. Все готовятся на то, чтобы после войны вооружиться так, как никогда до сих пор. В Туле вся Томилинская улица сносится, потому что на этом месте будет строиться грандиозный оружейный завод. На него ассигновано 43 миллиона народных денег.

В обществе чувствуется утомление от войны, и везде начинает закипать работа, независимая от войны: устраиваются сельскохозяйственные общества, кооперации, готовятся разные издания и т. п.»[997].

В начале войны Александра Львовна Толстая грезила о героических подвигах, и на Кавказе она с восхищением отнеслась к легендарному генералу Абациеву при встрече: «Он был одним из самых храбрых генералов, осетин, георгиевский кавалер со всеми Георгиевскими крестами и георгиевским оружием[998]. Про него рассказывали, что он никогда никого и ничего не боялся. Во время боя, стоя на горе во весь свой громадный рост, на виду у неприятеля, он командовал войсками»[999].

Однако разнообразные впечатления военных лет и участие в газовых атаках изменили ее отношение к происходящему. Находясь на Западном фронте и ежедневно проявляя стойкость и мужество, она уже не мечтала о каких-то особых героических поступках. Свой рассказ о газовой войне А. Толстая завершила обращением к опыту отца: «Как часто тогда и теперь я вспоминаю своего отца. В 1910 году отец собирался ехать на мирную конференцию в Стокгольм, но в последнюю минуту – раздумал и был рад, что не поехал»[1000].

Отношение Л. Н. Толстого к войне было сложным. Он сам был участником военных сражений. С 30 мая 1851 года и до конца января 1854 года пробыл на Кавказе. Сначала принимал участие в военных действиях в качестве волонтера (то есть добровольца), затем – юнкера. Толстой в чине подпоручика защищал осажденный Севастополь (ноябрь 1854 года – ноябрь 1855 года). Вышел в отставку в 1856 году в чине поручика. Во время Русско-турецкой войны[1001] Толстой был в тяжелом душевном состоянии: «Мрачный и озабоченный, – вспоминала Софья Андреевна, – он ничего не мог делать и говорил: „Не могу работать и писать, пока война. Так же как пока где-нибудь пожар, то ничего уже нельзя делать“. 〈…〉 Мысль идти на войну все больше и больше овладевала им и наконец приняла острый характер. Лев Ник. стал серьезно собираться на войну. Не могу я сидеть дома, – говорил он, – когда знаю, что там идут сражения»[1002]. Софья Андреевна Толстая вспоминала, что в 1876 году она с трудом смогла удержать мужа от турецкой войны, когда он «хотел идти и говорил, что все порядочные люди пошли…»[1003]

К войне как устойчивому факту человеческой истории, противоречащему христианской заповеди «Не убий», поздний Л. Н. Толстой относился резко отрицательно. В июле 1909 года он в качестве избранного почетного члена получил приглашение в Стокгольм на Конгресс мира, проведение которого планировалось в августе того же года. Муж и жена Толстые собирались поехать в Стокгольм, однако затем их поездка по ряду причин расстроилась.

Для этого конгресса Толстой готовил доклад. В одном из его вариантов он писал: «Мы хотим противодействовать величайшему злу, удручающему человечество, величайшему греху, войне, хотим противодействовать тому преступлению убийства человека человеком, которое с самой глубокой древности считалось необходимым условием жизни народов, участие в котором считалось 〈доблестью, добродетелью и〉 священной обязанностью, главные участники которого считались 〈и считаются〉 величайшими людьми, героями и которое до сих пор не только существует, но все больше и больше захватывает народы, разоряет их, губит их жизнь и самым действительным способом развращает их»[1004]. Толстой предельно заострил вопрос: «Государство или христианство, убийство или любовь? Хотим мы или не хотим этого, дилемма эта, уже давно стоявшая перед христианским человечеством, теперь с особенной резкостью стоит перед нами и все настоятельнее и настоятельнее требует того или иного разрешения»[1005].

В итоговом тексте доклада Лев Толстой призывает называть вещи своими именами: люди «знают, но только не решаются высказать, сказать, что, как бы ни называли люди убийство, убийство всегда есть убийство, преступное, позорное дело. И стоит ясно, определенно и громко, как мы можем сделать это здесь, сказать это, и