История второй русской революции - Павел Милюков

С характеристикой Савинкова и Вендзягольского вполне соглашается и Керенский, но с той разницей, что он возлагает вину за разложение красновского отряда на самого Краснова. «Никаких мер охраны, изоляции, хотя бы внешнего порядка принято не было, — говорит он. — Всюду, в аллеях парка, на улицах, у ворот казарм, шли митинги, собирались кучки, шныряли агитаторы, обрабатывавшие наших станичников. Как раньше, гвоздем пропаганды было сравнение моего похода с корниловским. Краснов стал все решительнее сбрасывать маску своей «лояльности». Одним словом, в атмосфере интриги ясно чувствовались признаки измены».

Совещание о переговорах. Отступление от Царского вечером 30 октября было сигналом для открытого выявления всех этих настроений, плохо прикрывавшихся до тех пор тонкой пленкой военной дисциплины. В Гатчине первые слухи об отступлении, по выражению Керенского, «вызвали панику у одних, удвоили энергию и дерзость у других». Перед самым возвращением Краснова, в 10 часов вечера, к Керенскому явилась депутация от «Викжеля» (Всероссийский исполнительный комитет Союза железнодорожных служащих), представившая ультимативное требование: под угрозой железнодорожной забастовки вступить в немедленные переговоры о перемирии с большевиками. Когда Керенский спросил пришедшего к нему генерала Краснова, что он думает об этом предложении, Краснов отвечал, что для выигрыша времени нужно начать переговоры о перемирии, что это несколько успокоит казаков, все с большей настороженностью посматривающих на свое начальство, и даст возможность дождаться подкреплений.

Действительно, казаки больше не верили никаким «грудам телеграмм о продвижении эшелонов». Красновский отряд вернулся в Гатчину, совершенно разложенный. Утром 31 октября 9-й Донской полк отказался выставить караулы и не взял ружейных патронов, заявляя, что не желает братоубийственной войны. Караулы пришлось занять только что пришедшими из Петрограда двумя сотнями 10-го Донского полка. Надежду на прибытие вспомогательных войск с фронта начал уже терять и Керенский. К этому времени, по показанию его адъютантов, он «связался по прямому проводу со Ставкой и Северным фронтом и получил оттуда сведения о том, что фронт в некоторых местах стал открыто на сторону большевиков, что в некоторых пунктах, как в Виннице, Киеве и Москве, вспыхнули большевистские восстания, а латышские полки бросили фронт и отправились в тыл, разгромив Венден и Юрьев. Таким образом, общая обстановка для А. Ф. Керенского складывалась так, что дальнейшее промедление и затягивание операций становилось невозможным».

Как подействовало на Керенского это изменение положения, видно из его распоряжений вечером 30 октября. Еще сутками раньше он пытался уехать из Гатчины «навстречу приближающимся эшелонам» и был остановлен решительным заявлением казацкой делегации, что казаки связали с ним свою судьбу и не допустят его отъезда. Теперь, «воспользовавшись новым приездом друзей из Петрограда», Керенский «на всякий случай передал им письмо на имя Авксентьева, которым вручал председателю Совета республики права и обязанности министра-председателя и предлагал немедленно пополнить состав правительства». После этого, по требованию Совета офицеров в Гатчине, он назначил начальником обороны города Савинкова, которого считал, как мы видели, самым опасным своим врагом. «В это время мы уже чувствовали, — говорит Керенский, — что быстро идем к неизбежному», и, «собственная судьба не представлялась нам особенно загадочной». Поздно ночью Керенский отпустил одного из своих адъютантов, женатого человека, и «заключил братский союз» с другим, не хотевшим его оставить.

В одиннадцатом часу утра 31 октября А. Ф. Керенский пришел к генералу Краснову и пригласил его на совещание с представителями партий и комиссарами по поводу предложения «Викжеля». Телеграмма «Викжеля», разосланная «всем, всем, всем», выставляла «категорическое требование немедленно остановить гражданскую войну и собраться для образования однородного, революционного, социалистического правительства». В случае неподчинения этому требованию железнодорожный союз объявлял о «прекращении всякого движения по дорогам» с 12 часов ночи с 29 на 30 октября. Это было, конечно, безразлично для наступающих из Петрограда большевистских войск, но вовсе не безразлично для движения эшелонов, предназначавшихся на помощь отряду генерала Краснова. Это был тот «строгий нейтралитет», который, по той же телеграмме, «Викжель» признал для себя «обязательным с самого начала междоусобицы». В обсуждении предложения участвовали, кроме Керенского и Краснова, представители Союза казачьих войск, Савинков и Аникеев, комиссар Станкевич, капитан Козьмин, подполковник Попов и подъесаул Ажогин. Описание этого заседания мы приводим по первоначальной записке генерала Краснова:

«Мы сели в дворцовой гостиной за круглым столом. А. Ф. Керенский сел несколько поодаль. Он, видимо, был сильно взволнован. Он сообщил о предложении “Викжеля” и просил нас, представителей отряда, высказаться, насколько оно приемлемо в настоящее время.

Я указал Керенскому на создавшееся положение. Обещанная пехота не подходит. Казаки не верят в то, что она придет; среди них сильное брожение. Сегодня они уже вышли из повиновения. Если к нам не подойдут значительные силы пехоты, борьба бесполезна.

“Что же вы предполагаете делать?”

“Если бы не было предложения “Викжеля”, наше положение было бы отчаянным. Пришлось бы пробиваться на юг — туда, где есть еще верные правительству войска, идти походом, испытывая все муки голода. Теперь, когда это предложение исходит не от нас, после вчерашнего боя, в котором советские войска испытали силу казачьего сопротивления, понесли значительные потери, мы можем выговорить очень приличные условия и прекратить эту гражданскую войну, которая всем одинаково тяжела и противна”.

Подполковник Попов и подъесаул Ажогин меня поддержали. На вопрос Савинкова, сколько же казаков осталось таких, на которых вполне можно положиться, подъесаул Ажогин мужественно доложил, что разложение идет быстро, его усиливает сознание своего одиночества, слабости, покинутости всеми. Борьба при этих условиях невозможна. “Мы можем остаться с несколькими офицерами и двумя-тремя десятками казаков”, — добавлял я.

“Что же, значит, приходится сдаваться на милость большевиков”, — с горечью заметил Керенский.

“Нет, воспользоваться предложением “Викжеля” и войти в переговоры”, — отвечал я.

Заговорил Савинков. Он говорил с глубокой горечью, с истинным и сильным патриотизмом. Ярко обрисовал он тяжелое, невыносимое положение, в которое попадет Россия, если в правительство попадут большевики: “Я мог пойти на соглашение, говорил он, только при том условии, что большевиков в нем не будет. Потому что стоит одному большевику войти в правительство, и он сумеет развалить все министерства. Мы должны бороться до конца и спасти Россию”.

Его горячо поддерживал капитан Козьмин. Он все еще считал силы большевиков слабыми и считал, что победить их можно даже и теперь. “Сколько времени можете вы простоять здесь?” — спросил он меня.

“Я считаю свое положение в Гатчине за рекой Ижорой очень выгодным. В это осеннее холодное время я сильно сомневаюсь, чтобы советские войска стали форсировать реку вброд. Она и летом вследствие болотистости берегов, трудно проходима. Но мне нужны войска, а их у меня нет. Вместо оборонительных застав — наблюдательные, я не ручаюсь даже за сегодняшнюю ночь, потому что хорошего напора мне не сдержать”

Станкевич стал на нашу сторону. Он доказывал, что соглашение с большевиками неизбежно[132]. Нельзя же отрицать их сильное влияние, и с ними приходится считаться. Его мнение было таково, что надо выработать условия переговоров и кому-либо поехать в Смольный, послав одновременно парламентеров.

Итак, за переговоры были Станкевич и трое нас, представителей военного отряда; против — Савинков, Аникеев и Козьмин. “Я понимаю переговоры, — говорил Савинков, — только как военную хитрость, чтобы выиграть время. К нам подойдут войска, отрезвеет русское общество, и мы снова пойдем на Петроград: ведь нас там ждут как избавителей” Я опять повторил, что если сегодня к вечеру ко мне подойдет хоть один батальон пехоты, то обстановка изменится, и я буду уже против переговоров.

А. Ф. Керенский после долгого раздумья, полурешил вступить в переговоры[133], капитан Козьмин и отчасти Аникеев соглашались уже, что борьба невозможна. Один Савинков честно и горячо и так молодо упорствовал, изыскивая средства помочь горячо любимой им родине.

Все встали. Ходили по комнате, обменивались отрывочными фразами.

“У нас есть польские войска, — сказал Савинков. — Поляки поймут, в какую бездну влекут большевики Польшу. Я сейчас поеду в польский корпус и приведу его сюда...”