История второй русской революции - Павел Милюков

Раньше, чем до Ставки дошла эта просьба, генерал Шиллинг получил оттуда секретный пакет с приказанием занять узловые станции Дно и Оршу, каждую батальоном с четырьмя пулеметами, чтобы «не допустить продвижения большевиков к Ставке». Однако сделанный Шиллингом наряд (от 140-го Зарайского полка) был задержан, так как «всеми нарядами поездов ведал штаб Северного фронта, и, видимо, там приказания Ставки не исполнялись».

Около 11 часов ночи 29 октября генерал Шиллинг получил из Ставки ответ и на свою просьбу. Ставка приказывала послать от корпуса к Петрограду бригаду пехоты, мортирный дивизион и дивизион полевой легкой артиллерии. Генерал Шиллинг приказал сосредоточить части, разбросанные на 25 верст в окружности, к станциям посадки: расчет был на аккуратную подачу поездов. К посадке были назначены: 11-й пехотный Псковский и 12-й Великолукский полки, 17-й мортирный дивизион и три батареи 35-й артиллерийской бригады. «К великому удивлению начальствующих лиц, — свидетельствует генерал Шиллинг, — полки и части прибывают для посадки, а поездов нет. Солдаты стоят под открытым небом, при отвратительной дождливой погоде. С грехом пополам добились, чтобы через 10 часов подали два состава для посадки 12-го Великолукского полка и один состав для штаба 3-й пехотной дивизии. Агитация против посадки и отправления в это время велась вовсю». В результате этой агитации вечером 29 октября Шиллингу пришлось отменить отправку распропагандированных полков 3-й дивизии и заменить их верной ему 35-й. Штабу 3-й дивизии и частям 12-го полка, уже погруженным, велено было выгрузиться. На их место — уже только 30 и 31 октября — началась посадка 137-го Нежинского и 140-го Зарайского полков. Повторилась и тут та же история. «Составы подавались чрезвычайно медленно. Бывало так, что состав подадут, весь эшелон погрузится, но сутки не дают паровозов, и солдаты сидят в вагонах, не приспособленных для отопления и не оборудованных для людей». Однако на этот раз «настроение у солдат было бодрое и веселое.., все шли охотно, несмотря на то что кругом все кишело большевиками».

Движение погруженных эшелонов к Петрограду, наконец, началось, но продолжало встречать на пути всевозможные препятствия. По докладу командира 137-го пехотного Нежинского полка, корпусного комиссара, а также и начальника 35-й дивизии, говорит генерал Шиллинг, «выяснилось, что везде на станциях эшелонам чинились задержки, не давали паровозов и что в деле захвата власти большевиками весьма подлую роль сыграл “Викжель”». Только применением насильственных мер первому из эшелонов удалось пробиться через Псков и добраться до Луги, где «весь гарнизон — около 6-7 тысяч человек — немедленно сдался без боя, все караулы были заняты солдатами Нежинского полка, а находящиеся в Луге артиллеристы пришли к командиру батальона и сдали замки от орудий». «Погрозив вернуться и расстрелять Псков, этот первый эшелон вытащил вслед за собой мортирную батарею 17-го дивизиона. Депутация большевиков с матросом Дыбенко, приехавшая в Лугу уговаривать пришедшие туда передовые части, не имела успеха. Корпусной комиссар Зотиков решился даже съездить в Петроград, в Смольный и вернулся оттуда благополучно, пригрозив большевикам лужскими войсками. Но, увы, все эти частичные удачи пришли слишком поздно. Цель непрерывных задержек войск железнодорожниками была достигнута. Мы знаем, что уже 30 октября красновский отряд, лишенный подкреплений, проиграл решительный бой под Пулковом и вынужден был отступать. А затем до Луги дошли слухи о переговорах Краснова с большевиками, и 2 ноября получен приказ Духонина — на этот раз действительный и окончательный — остановить движение эшелонов к Петрограду. Нежинский полк не поверил и послал выборных в Ставку». Получив там подтверждение, части «стали возвращаться на свои места.., конечно, уже не теми по настроению, какими пошли, — замечает генерал Шиллинг, — яд большевизма начал проникать и в их среду».

Положение Керенского. Чем вызвано было решение Духонина? Мы увидим это, вернувшись в Гатчину к красновскому отряду и к Керенскому. Туда направился через Псков и Вендзягольский после соглашения с генералом Шиллингом о наступлении.

Приехав в Гатчину за два дня до пулковского «боя» и повидавшись с А. Ф. Керенским, Вендзягольский застал картину полной растерянности верховного главнокомандующего и внутренних распрей вокруг его личности. «К ужасу своему, я заметил, — пишет он, — что ни верховный главнокомандующий, ни кто-либо из окружавших его (штаба Краснова там не было) не имели ни малейшего представления о дислокации войск Северного фронта... Известие о возможности прибытия “целого корпуса” свалилось на всех большим неожиданным счастьем. Оставалось ждать прихода корпуса, не имея возможности за отсутствием связи следить за его движением. В штабе верховного главнокомандующего поражали всеобщая суета, беготня, пулеметы в столовой, консервы на дворе, бесконечное шатание всех повсюду и полное отсутствие службы связи, почти отрезанность от всей России. Приближенные к А. Ф. Керенскому комиссары Войтинский и Семенов “назначили” меня комиссаром броневого поезда, имеющего задачу 29 октября занять вокзал». «Позднее Войтинский отменил это назначение, когда Вендзягольский сказал ему, что «броневой поезд имеет шансы удержать Николаевский вокзал только путем опустошения и террора среди большевиков». «По мнению этого доброго человека, — замечает Вендзягольский, — броневой поезд должен был сыграть роль аргумента больше морального свойства...» «Через некоторое время мне предложили ехать комиссаром к какому-то отряду в Валк или куда-то в другое место, а еще спустя некоторое время меня назначили агитатором в какие-то слабые части с программой: если слишком правы, наступить им на хвост (выражение Войтинского)... Назначения и поручения сыпались всю ночь и утро 29 октября от метавшихся вокруг А. Ф. Керенского Станкевича, Войтинского, Семенова, трех адъютантов, начальника гражданской канцелярии и многих других лиц разного звания, упомнить которых не мог». Скоро все эти лица почувствовали в Вендзягольском врага, особенно когда в Царском и Гатчине появился Савинков. Савинков имел несколько неприятных разговоров с Керенским, в которых указывал, что казаки ему не верят, боятся повторения истории 3-5 июля и что его речи к ним производят неблагоприятное впечатление. Настроение приближенных Керенского выразилось в разговоре Войтинского с Савинковым, в котором комиссар Северного фронта «высказывал опасение, что «контрреволюционеры» воспользуются большевистским выступлением для осуществления своих собственных целей». «Мне казалось, — прибавляет Савинков, — что он недоверчиво относится к казакам и ко мне». И действительно, вечером того же 29 октября Семенов снял с Вендзягольского форменный «допрос по поводу слухов о предполагающемся будто бы перевороте, аресте Керенского» и т. д. Дрожащие уста комиссара Семенова произнесли «страшное» слово: «Савинков». «Пугаясь своих защитников, приближенные Керенского и сам он уже задумывали (или, вернее, продолжали обсуждать, см. выше) новую политическую комбинацию». «В кабинете Керенского, — свидетельствует Вендзягольский, — происходила борьба: зарождалась идея соглашательства. Станкевич и остальные комиссары что-то говорили. Показались во дворце Чернов и еще кто-то. Стали носиться слухи о формировании в Ставке (в Могилеве) какого-то однородного правительства. Называли Авксентьева, Чернова. Савинков также узнал, уже во время Пулковского боя, от одного члена комитета спасения, что А. Ф. Керенский собирается уехать в Ставку». Полагая, что отъезд «был бы расценен, как бегство во время боя», Савинков счел нужным снова поехать в Гатчину, чтобы отговорить Керенского. «Станкевич возражал мне, — вспоминает Савинков, — но А. Ф. Керенский, посоветовавшись с приехавшим со мной есаулом О., согласился с моими соображениями». Вечером того же дня, 30 октября, Савинков имел новый разговор с Керенским по поводу своего назначения комиссаром отряда Краснова. «Я заявил Керенскому, что не разделял и не разделяю его политики, что его пребывание у власти уже давно мне кажется губительным для России, что я боролся против него всеми законными средствами и что я готов бороться незаконными, ибо считаю его одним из виновников полного развала России и, в частности, одним из виновников выступления большевиков, против которых им не было своевременно принято никаких мер». После этого откровенного разговора Керенский «ввиду исключительности положения» утвердил Савинкова в должности, которую просили его занять офицеры Краснова.

Среди руководителей шли распри; среди защитников шла упорная агитация. «Большевики открыто бунтовали солдат и казаков, — свидетельствует Вендзягольский. — Повсюду шныряли агитаторы... Жители Царского Села роптали: какой же это порядок, какая война, если враг беспрепятственно просачивается в войска, на улицах митинги, по городу стрельба, а Керенский все речами да речами воюет». «Большевистские агитаторы, — подтверждает Савинков, — доказывали казакам, что большевики и казаки — братья и служат одной и той же цели, ибо те и другие прежде всего желают, чтобы Керенский сложил с себя полномочия... С этой пропагандой было невозможно бороться: в Царском Селе было несколько тысяч гарнизона; в этой вооруженной толпе тонула горсть казаков генерала Краснова». Плоды агитации сказались и на поле битвы. В то время как большевики «смотрели на нас, как мы смотрели на германцев, дрались жестоко и упорно, увечили трупы, — говорит генерал Краснов, — и казаки не могли отрешиться от навязанного им агитаторами взгляда, что это “свой”, что это “братья”, что это “братоубийственная” война и, где только можно, щадили их. От этого часто вовлекались в обман, пропускали лазутчиков и шпионов, приходивших “переговорить” и “столковаться”»...