Рубеж - Андрей Валентинов

Стой, погоди, жизнь! не надо! не надо — в радугу!..

Вот: вспрыгивает на парапет черная тень. Одновременно с порывом мастера. Каф-Малах, тот, кто прежде шутя прыгал через бездны, сейчас способен лишь на этот балаган — привстать на цыпочки поверх каменного зубца, потянуться шестипалой рукой за искрой из золота.

Но никто не успел.

Радуга хищной тварью соскользнула ниже всего на какую-то пядь… Едва удерживаясь от желания зажмуриться, Сале Кеваль заставляла себя следить за происходящим, плохо понимая: откуда? откуда явилось омерзение, лживо смешанное с экстазом?!

Из какой геенны?!

Всего лишь навсего: червонными размывами поплыл силуэт медальона, с чмоканьем всасываясь в разноцветье, багряной многоножкой смазался, закрутился волчком паук-Приживник, многократно увеличиваясь в размерах, теряя форму — и следом, беззвучно вопя, пошла вертеться в смертном калейдоскопе фигура мастера, разом налившись перед гибелью многими красками.

А во чреве души Сале, в сердцевине потаенной уж зашарили липкие пальцы: иди, глупая! прыгни! растворись!

Ну же, Куколка!

Когда в сумасшедшей пляске над головой стало невозможно различить — где паук рубиновый, где золото, где князь Сагор…

Когда из мешанины бликов вырвались и остервенело вонзились в самую гущу радуги два пламенных силуэта…

Когда беспамятные Малахи, долго служившие своим живым тюрьмам дегасимыми лампадами могущества, наконец обрели свободу в родной стихии Рубежа…

…Сале все-таки сумела, заставила себя отвернуться.

Прямо перед ней, не отрывая от героя Рио ласкового взгляда убийцы, смеялся Консул Юдка.

— Господин Консул! Это безумие! Прошу вас, не делайте этого!

Голос героя был тверд, но в самой сердцевине его вибрировала тайная червоточина.

Словно подросток взрослым притворялся.

— Вэй, пан, шляхетный пан! — острый конец шабли Иегуды бен-Ио-сифа приглашающе танцевал у самого лица героя. — Погляньте вверх! радуга! видите? Говорят, красиво… Да только таким, как мы с вами, всего два цвета до самого края и осталось! День-ночь, черный с белым, и больше ни хрена собачьего! Смешай уголь с молоком да выпей! много ли хорошего, кроме поноса, выйдет?.. Повеселимся напоследок, пан герой? Или вам без хозяина несподручно?!

— Это безумие! О чем вы говорите?!

— Давайте, милый пан! Кат ваш новый заждался небось?.. У каждого свой Запрет! — ну что же вы?!

— Я не буду с вами сражаться! Не буду!!!

— Ну тогда я тебя просто убью, дурак, — тихо сказал рыжебородый Консул.

А над ними, успев поймать в броске золотую цепочку, верхний конец которой уходил в радугу, висел черный каф-Малах. Между небом и землей.

Чортов ублюдок, младший сын вдовы Киричихи

Батька молодец. Они думают, он за цацкой прыгнул.

А он за собой прыгнул. И дядьки с собою, не друг с дружкой дерутся. Дядьки тоже молодцы.

Совсем большие стали.

А носатый, с бородой, всех больше.

Блудный каф-Малах, исчезник из Гонтова Яра

— Куда спешишь, бродяга? — без насмешки спросил Самаэль.

…Зачем, зачем я прыгнул?! зачем ухватился за цепочку?! Ноги соскользнули с зубца донжона, потеряв опору. Пальцы закаменели на холодных, крохотных звеньях, а пропасть под ногами терпеливо ждала: кто из нас раньше? кто первым уйдет в никуда?

Глупый каф-Малах или она, пропасть гибнущего Сосуда? Впрочем, для меня это мало что меняло…

— Ты всегда так жил, бродяга. Не сумев сделать свой окончательный выбор: небо или земля? Свет или плоть? И умираешь ты правильно, оставшись верен своей нерешительности: между небом и землей, между светом и плотью.

Самаэль помолчал.

…Радостные сполохи бродили по его доспеху, розовому, словно панталоны маленького княжича. Дурацкое сравнение. Он прав: я жил и умру — дураком. Почему же тогда я не вижу света, что служит плотью Ангелу Силы? почему я вижу просто плоть?!

Лицо в обрамлении крылатого шлема. Прекрасное, гордое лицо.

В кулаке зажата цепочка бывшего медальона. Прекрасная, золотая цепочка; прекрасный, крепкий кулак с белесым пухом на тыльной стороне.

Прекрасный я, которого скоро не станет.

— Мне даже жаль убивать тебя, бродяга. Ты наполнял смыслом мое существование. Когда Служение становилось мне в тягость, я вспоминал тебя. И понимал с новой силой: та ложь, что ты зовешь свободой, — ложь вдвойне. Для ее обладателя и для окружающих. И еще: ты зачал этого ребенка. Слышишь, Самаэль, князь из князей Шуйцы, на пороге твоей смерти и моего триумфа, говорит тебе — спасибо.

…Он не умел лгать, Ангел Силы. Он говорил искренне.

— На пороге твоей смерти и моего триумфа… — задумчиво повторил он, играя цепочкой. Поправился:

— …моего триумфа, способного обернуться моей гибелью.

Да, он не умел лгать.

…Я смотрел в его лицо; я видел тайный замысел Ангела Силы, приведший к сегодняшней ночи.

Видел так ясно, как если бы сам звался Самаэлем, как если бы сам велел любой ценой доставить чудо-ребенка в гибнущий Сосуд.

Двойная игра; оса в медальоне.

ПРОЛОГ ВНЕ НЕБА И ЗЕМЛИ

Сосуд трескался неохотно.

Мир, весь в смертных переливах, упрямо не желал сдаваться. Все эти деревья и заросли кустарника, холмы и овраги, все эти стены замка, каменные плиты и дубовые балки, старинные гобелены и люди, люди, люди, кем бы они ни называли себя и друг друга — все это сопротивлялось радуге, как умело, и разноцветье живого из последних сил рвалось прочь из разноцветья мертвого.

Вспыхивало, кричало, звало на помощь не звуком — буйством красок. Как будто кому-то напоследок хотелось света, много света — и сразу…

Зарылся в одежды злой-доброй тетки маленький княжич. Сирота; теперь сирота. Радуга съела доброго дядьку-паучка. Внизу, на камнях двора, на выложенной желтеньким дорожке: исковерканное тело батьки. Батька сильный. Батька самый сильный.

Батьки больше нет. Зарезали друг дружку носатый дядька и красивый человек в одежке из железа. Красивому человеку помогли. А носатый дядька их сам зарезал.

Тихо перестал дышать братик.

Пляшет в радуге Ирина Логиновна Загаржецка. Руки тянет.

«Спаси!» — кричит.

Пылинка в луче.

«Я спасу…» — отвечает он.

Он не боится ни боли, ни позора. За три с небольшим месяца, прожитых им, он свыкся с тем и с другим. Всей его боли было — мамкина разрытая могила, всего позора — имя чортова ублюдка.

Хватит.

Но батька лежит поперек дорожки, и Несущая Мир уже не замечает цветных языков, жадно лижущих ее останки; и дядьки уже не дерутся. И плывет сполохами замок — неохотно, но растворяясь…

О нем вспомнили. Сразу несколько бабочек высунулись из своих пленочек; замахали крылышками. Не бабочки — крысы. Двинулись к нему, волоча за собой голые хвосты — розовые, фиолетовые, пурпурные в золотую крапинку. Как бы небрежно, как бы привычно, как бы мимоходом, потому что всего и дела-то, что разорвать на кусочки обомлевшего от страха мальчишку, писклявого боягуза, не сумевшего спасти даже рубинового паучка.