Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
6.10.1943
После завтрака, представленного всеми результатами убоя свиньи (паштет, зельц, колбаса), я вышел пройтись с книгой. День бледно-солнечный, теплый. Я шел по длинной аллее между заросшими прудами. Все было золотисто-желтого цвета. Маленькие листочки тополей сыпались с деревьев, переливаясь на солнце, как блестки. На легком ветру шелестели желтеющий и сохнущий на кончиках аир и тростник. Через отверстия в умирающей зелени виднелись обрывки бледно-голубого неба, покрытого серебряной дымкой. Тишина осеннего утра. Я люблю читать на ходу. Читаю, и мысли скользят короткими рывками, как водомерки по воде. Я смотрю на них, остановившись на берегу пруда. Вода прогибается под их нежными лапками, как что-то податливое и плотное. Они ходят по воде, бегают в погоне за чем-то невидимым. А с деревьев осыпаются в воду мелкие золотые листочки.
Не знаю почему, но в такой осенний серебристо-золотой день намного яснее ощущается прошлое, прошедшее время. Одно за другим просыпаются воспоминания, оживают прошедшие годы с их незначительными событиями. Думается не о важных вещах, а о самых рядовых, незначительных деталях: как мать давала сливы. Они были покрыты серым пушком и напоминали замшелые бутылки старого вина. В воскресенье, после богослужения, мы шли на Блони и покупали «Сфинксов». В одну из жарких летних ночей я помогал Франкам закончить оформление витрины в магазине Янека Гроссе. Жаркая летняя ночь в Кракове… Тоска и сожаление, что это не вернется, что эти глупости уже не вернешь. Слезы сами наворачиваются на глаза, падающие с деревьев листья двоятся и троятся. Водомерки скользят по воде, плещется рыба. А когда закрываешь глаза, выжатая веком слеза срывается и медленно течет по щеке. Слижи ее, как тогда… Щекочет, оседая в уголке рта. Тоска, дрожащая в груди, сожаление о минувшем времени, как будто кто-то умер. Вверху пронесся ветер и снова рассыпал горсть золотых конфетти на морщинистую воду. Жизнь несется, след за следом остаются позади. Я возвращаюсь на обед и сентиментально объедаюсь, потому что даже свиные отбивные вызывают во мне воспоминания. Под вечер я осматриваю хозяйство М. и С. Курятники, свинарники, крольчатники, собственноручно построенные из старых кирпичей, досок, собранных вокруг, обрезков старой жести. Использовали каждый обломок, собирая все воедино после работы до поздней ночи. Что француз бросит, то поляк починит, восстановит и использует. Двое детей С. и его жена ходят в прочных кожаных сандалиях, которые С., по профессии фрезеровщик, сделал им из остатков обуви, найденной в мусоре. Французы приходят к ним и с завистью говорят: «Mais vous êtes capitaliste»[797]. Они правы, каждый поляк от рождения — капиталист. И был бы им, если бы у него были для этого условия. И если бы не было Польши, компостирующей ему мозги. Польша превращается в государство, государство — в чиновника; в конце концов и государство, и министр, и чиновник, и все остальное — Польша; получается неразбериха, и все глупеют. В результате вместо таких M. или С. фруктовые соки производит «Государственный завод по производству соков», а С. и М. водят почтовые грузовики.
7.10.1943
Мягкий солнечный день. Я выехал утром и медленно крутил педали, время от времени останавливаясь. Проехав сорок километров, сел на обочине и поел. Мимо проезжал грузовик с яблоками. Бросили мне три больших яблока. «Pour votre dessert»[798], — крикнул сидящий на корзинах француз. Я помахал рукой и улыбнулся. Отличные яблоки. Дальше я уже просто тащился. Мне было жаль быстро проезжать леса и остатки зелени. Снова город. В Шантийи мне артистически удалось миновать патруль жандармов, проверяющий содержимое багажа велосипедистов. Мое сало, мясо, яйца и мука были в опасности, не говоря обо мне самом. Такое преследование черного рынка — глупость. Около часа дня я был дома. Эти три дня меня восстановили.
9.10.1943
Вечером в театре «Варьете» на «Фанни» Паньоля{102} с Ремю{103}. Ремю, наверное, лучший французский актер. И в кино, и в театре он на голову превосходит весь актерский состав Франции. Каждое его слово и жест излучают естественность, интеллект, культуру, скрытый шарм и доброту. Это его последние спектакли перед поступлением в труппу «Комеди Франсез», где он дебютирует в комедии Мольера «Bourgeois Gentilhomme»[799]. Это стало поводом для множества интриг и зависти. Мумии из «Комеди Франсез» не могут смириться с тем, что бульварный актер (по типу канатоходца) будет марать доски первой сцены Франции. Сейчас, на прощание, Ремю играет в Варьете незабываемого Сезара в «Фанни».
Паньоль великолепен. Все его пьесы, все сценарии фильмов, хотя и похожи друг на друга, всегда полны того, что никогда не надоест, — сердечности. От них веет теплом юга, беспечностью, разговорчивостью, добротой и благодушием людей, чьи радости и горести, смех и слезы всегда купаются в лучах солнца. Они передают атмосферу тихих жарких послеобеденных часов, тихих вечеров и бесед за неизбежным стаканом желто-зеленого пастиса. И все это сопровождается внезапными вспышками эмоций, подобными порывам мистраля. Нужно знать Южную Францию, чтобы прочувствовать и понять ее, чтобы в полной мере оценить мелкие детали, слова и движения, из которых Паньоль создает свои пьесы и свое Искусство. Как правило, это сочетание монологов и жестов с простым и незатейливым действием, как это часто бывает в жизни. Его персонажи человечны, и то, что они делают, они делают по-настоящему. В их груди бьется живое сердце, а их простота — не поза. Жизнь здесь переплетается с солнцем, вином, оливковым маслом и создает тот чудный раствор, который усмирит даже самую сильную боль. Заплаканные глаза отдохнут на синей поверхности моря, зашумит ветер в кронах сосен, ноздри наполнятся запахом жареной рыбы и оливкового масла, а темный и прохладный интерьер маленького бистро заманит своим спокойствием. Здесь так хорошо жить потому, что жизнь — самое главное. Если не такая, будет другая и, пожалуй, тоже хорошая; спокойная, предвечерняя.
Мариус уехал и оставил Фанни. Его соблазнило желание увидеть другие миры. Дыхание морей и чужих континентов похитило его, он оставил женщину. Оставил два сердца, разрываемые тоской, — Фанни и Сезара. Проходят месяцы без новостей. Фанни не может больше скрывать то, что она должна стать матерью. Разговоры, признания, взрывы гнева и
