Разоблаченная Изида. Том I - Елена Блаватская

Когда мы впервые читаем, что «в полости черепа Макропросопуса – Великого Лика – лежит неземная МУДРОСТЬ, которая нигде не раскрыта, и она не открывается и не раскрывается»; или опять, что «аромат» древних дней» есть вездесущая Жизнь»; то мы склонны рассматривать это, как несвязные бредни сумасшедшего. И когда, кроме того, мы узнаем из «Кодекса назареев» что «она, Душа», приглашает своего сына Карабтаноса, «который неистов и безрассуден», совершить противоестественное деяние со своей собственной матерью, – мы весьма склонны отбросить эту книгу с отвращением. Но разве это только бессмысленная ерунда, выраженная грубым и даже непристойным языком? Ее можно осуждать по внешности не более, чем сексуальные символы египетских и индийских религий или грубую откровенность самой «святой» Библии – не более, чем аллегорию об Еве и соблазняющем Змее Эдема. Вечно-побуждающий, беспокойный дух, когда он «впадает в материю», соблазняет Еву, или Хэву, которая телесно представляет хаотическую материю, «неистовую и безрассудную». Ибо материя, Карабтанос, есть сын Духа или Spiritus назареян, София-Ахамот, а последняя есть дочь чистого интеллектуального духа, божественного дыхания. Когда наука действительно наглядно продемонстрирует нам происхождение материи и докажет ошибочность оккультистов и философов старины, которые считали (как их потомки теперь считают), что материя есть только одна из корреляций духа, – тогда только мир скептиков будет иметь право отвергнуть древнюю мудрость или бросить в лицо древних религий обвинение в непристойности.

«С незапамятных времен», – говорит миссис Лидия Мария Чайлд [372, т. i, с. 17], – «в Индии поклоняются одной эмблеме, как виду творчества или источнику жизни. Это наиболее обычный символ Шивы [Бэла или Махадэва], который вообще связан с его почитанием… Шива не был только восстановителем человеческих форм; он представляет оплодотворяющий принцип, порождающую силу, наполняющую собой вселенную… Маленькие изображения этой эмблемы, вырезанные на слоновой кости, золоте или кристалле, носят как украшение на шее… Эмблема материнства также служит предметом религиозного почитания, и поклоняющиеся Вишну изображают ее на своем лбу горизонтальным знаком… Разве это странно, что они с уважением взирают на великую тайну человеческого рождения? Или они поэтому нечисты, или же мы не чисты, что не так смотрим на это? Мы проделали далекий путь, и нечисты были тропы с тех пор, как те древние анахореты впервые говорили о Боге и душе в торжественных глубинах своих первых святилищ. Не будем улыбаться над их образом прослеживания бесконечной и непостижимой Причины чрез все тайны природы, чтобы этой улыбкой не бросать тени от нашей собственной грубости на их патриархальную простоту».

Много таких ученых, которые приложили все усилия, все свои способности, чтобы воздать должное древней Индии. Колбрук, сэр Уильям Джонс, Бартоломей Сент-Илер, Лассен, Вебер, Стрейндж, Бюрнуф, Гарди и, наконец, Жаколио – все выдвинули свои свидетельства о ее достижениях в законодательстве, этике, философии и религии. Никакой народ на свете никогда не достигал такого величия мысли и идеальных концепций о божестве и его отпрыске, человеке, как санскритские метафизики и богословы.

«Мое недовольство многими переводчиками и ориенталистами», – говорит Жаколио, – «хотя я и восхищаюсь их глубокими познаниями, заключается в том, что они, как сами не жившие в Индии, не могут достичь точности выражений и не в состоянии постичь символического значения поэтических напевов, молитв и церемоний и таким образом слишком часто впадают в значительные ошибки, будь то перевод или оценка» [373].

Далее этот автор, который вследствие долгого пребывания в Индии и изучения ее литературы лучше подготовлен к свидетельству, чем те, которые там никогда не были, говорит нам, что

«жизней нескольких поколений едва ли будет достаточно, чтобы только прочесть труды, оставленные нам старой Индией по истории, этике (морали), поэзии, философии, религии, различным наукам и медицине».

И все же Луи Жаколио в состоянии судить хотя бы только по тем немногим отрывкам, доступ к которым всегда зависел от почтительности и дружбы нескольких брахманов, с которыми ему удалось близко подружиться. Показали ли они ему все сокровища? Объяснили ли они ему все, что он хотел узнать? Мы сомневаемся в этом, иначе он не стал бы судить их религиозные церемонии так поспешно, как он это делал в некоторых случаях, руководствуясь только косвенными данными.

Все же, никакой путешественник не показал себя более честным в целом или более беспристрастным к Индии, чем Жаколио. Если он суров по отношению ее нынешнего упадка, то еще более суров он к тем, кто вызвал этот упадок – к касте священнослужителей последних нескольких веков, и его упреки пропорциональны его высокой оценке ее прошлого величия. Он показывает источники, откуда исходили откровения всех древних религий, включая и инспирированные «Книги Моисея», и указывает прямо на Индию, как на колыбель человечества, родительницу всех других наций, рассадник всех утерянных искусств и наук древности, которые для самой старой Индии были уже утеряны в киммерийском мраке архаических веков.

«Изучать Индию», – говорит он, – «значит идти назад по следам человечества к его истокам».

«Точно так же, как современное общество толчет античность на каждом шагу», – добавляет он, – «как наши поэты подражали Гомеру и Виргилию, Софоклу и Еврипиду, Плавту и Теренцию; как наши философы черпали вдохновение от Сократа, Пифагора, Платона и Аристотеля; как наши историки брали за образец Тита Ливия, Саллюстия или Тацита, а наши врачи изучают Гиппократа и как наши кодексы отражают Юстиниана, – точно также сама античность изучала, копировала и подражала другой античности. Что может быть проще и логичнее? Разве народы не предшествуют и не являются преемниками один другому? Разве познания, с трудом приобретенные одним народом, ограничивают себя только одним народом и его территорией и умирают вместе с породившим их поколением? Может ли быть абсурдом утверждение, что Индия, такая какою была 6000 лет тому назад, блестящая, цивилизованная, переполненная населением, наложила свой отпечаток на Египет, Персию, Иудею, Грецию и Рим – отпечаток настолько же неизгладимый, настолько же глубокий, как последние наложили на нас?

Пора выбросить из головы такие предрассудки, в которых нам представляется, что у древних почти стихийно возникали разработанные идеи, философические, религиозные, моральные, наиболее возвышенные – предрассудки, в которых все в области науки, искусств и литературы приписывается интуиции каких-то нескольких великих людей, а в области религии – откровению» [373].

Мы верим, что недалек тот день, когда возражатели этому прекрасному и эрудированному писателю будут приведены к молчанию силою неопровержимых доказательств. А когда факты подтвердят его теории и утверждения, что тогда обнаружит мир? Что именно Индии, стране менее исследованной и менее познанной, чем другие страны, все другие великие нации мира обязаны своими языками, искусствами, законодательствами и цивилизацией. Ее прогресс, задержанный на несколько веков до нашей эры, – ибо, как говорит этот писатель, в эпоху великого Македонского завоевателя «Индия уже прошла период своего блеска», – был окончательно остановлен в последующие века. Но свидетельство о ее прошлой славе хранится в ее литературе. Какой народ во всем мире еще может похвастать такой литературой? Если бы санскрит не был так труден, его бы теперь изучали гораздо больше. До сих пор массовому читателю приходится, по части информации, полагаться на нескольких ученых, которым, несмотря на свою великую ученость и добросовестность, не под силу перевести и прокомментировать больше, как только несколько книг из почти бесчисленного количества, которые, несмотря на вандализм миссионеров, все еще остались, чтобы заполнять свое место в великой санскритской литературе. И даже чтобы сделать то, что уже сделано, требовался пожизненный труд европейца. Поэтому люди судят слишком поспешно и часто впадают в весьма смешные ошибки.

Совсем недавно некий преподобный Данлоп Мур из Нью-Брайтона, Пенсильвания, решившись показать одним ударом и свой ум и свою набожность, произвел атаку на утверждение одного теософа, высказанное в речи на церемонии кремации барона де Палма, а именно, что кодекс Ману существовал за тысячелетия до Моисея.

«Все известные ориенталисты», – говорит он, – «теперь пришли к соглашению, что „Законы Ману“ были написаны в различное время. Самая древняя часть этого собрания законов, вероятно, относится к шестому веку дохристианской эры».[405]