Шантарам - Грегори Робертс

Таджикский клан погонщиков, к которому принадлежал Джума, занимаясь сопровождением торговых караванов, традиционно соперничал в этом с хазарейским племенем, откуда происходили Ханиф и Джалалад. Конкуренция между этими группами особенно усилилась в пору стремительной модернизации Афганистана. В 1920 году каждый третий афганец был кочевником. Через пару поколений к 1970 году кочевниками оставались всего 2 % населения. И хотя эти три молодых человека были соперниками, война тесно их сблизила, и они стали неразлучными друзьями. Их дружба окрепла в отупляюще скучные месяцы, нескончаемо тянущиеся между пиками боевых действий, и многократно была проверена в бою. В самом успешном для них сражении они, используя мины и гранаты, подорвали русский танк. Каждый из них носил на шее кожаный ремешок с маленьким кусочком металла, взятым из танка в качестве сувенира.

Когда Джума объявил, что пойдёт искать Ханифа, мы все знали, что не сможем помешать ему. Устало вздохнув, Сулейман согласился отпустить его. Не желая дожидаться наступления ночи, Джума вскинул на плечо автомат и выполз из укрытия. Он, как и все мы, не ел уже три дня, но когда в последний раз оглянулся, в его улыбке, обращённой к Джалаладу, были и сила, и мужество. Мы следили за тем, как удаляется его тонкая тень, перемещаясь по залитым солнцем снежным склонам под нами.

От постоянного голода мы мёрзли ещё сильнее. В ту длинную, тяжёлую зиму снег в горах шёл чуть ли не через день. Температура в дневные часы поднималась выше нуля, но с наступлением сумерек и до рассвета падала ниже нуля, и мы стучали зубами от холода. На морозе мои руки и ноги всё время болели. Кожа на лице одеревенела и покрылась трещинами, как ноги крестьян в деревне Прабакера. Мы мочились на руки, чтобы избавиться от вызывающего жалящую боль холода, и это помогало вернуть им чувствительность, хотя и ненадолго. Впрочем, даже помочиться было серьёзной проблемой: во-первых, необходимость распахнуть одежду на морозе вызывала ужас, во-вторых, после того как мочевой пузырь освобождался от тёплой жидкости, становилось ещё холоднее. Температура тела после потери этого тепла резко падала, и мы всегда старались отсрочить эту процедуру, терпели, сколько могли.

Джума в тот вечер не вернулся. Мы не могли заснуть от холода и страха и сразу вскочили, когда в полночь во тьме раздался негромкий звук. Семь стволов было направлено на это место. Мы с изумлением глядели на лицо, неясно вырисовывающееся из темноты гораздо ближе к нам, чем можно было ожидать. То был Хабиб.

– Что ты здесь делаешь, брат мой? – мягко спросил его Халед на урду. – Ты сильно нас напугал.

 – Ни здесь, – ответил Хабиб вполне разумным, спокойным голосом – казалось, говорил какой-то другой, находящийся в другом месте человек, или медиум, произносящий слова в трансе. Лицо его было грязным. Мы все давно не умывались и заросли бородой, но на лице Хабиба грязь лежала таким густым слоем и была столь отвратительна, что повергла нас в шок. Как гной из инфицированной раны, грязь, казалось, лезла наружу из пор его кожи. – Они везде вокруг и уже идут сюда, чтобы схватить вас всех и убить, когда их соберётся побольше, завтра или послезавтра. Скоро. Они знают, где вы. Они убьют вас всех. Теперь у вас только одна дорога, чтобы выбраться отсюда.

– Как ты нас разыскал, брат? – спросил Халед, и голос его был таким же спокойным и далёким, как у Хабиба.

– Я пришёл с вами. Всегда находился рядом с вами. Разве вы меня не замечали?

– Видел ли ты где-нибудь моих друзей Джуму и Ханифа? – спросил Джалалад.

Хабиб не ответил. Джалалад задал свой вопрос снова, более настойчиво.

– Ты видел их? Они в лагере русских? В плену у них?

Мы ждали ответа в тишине, наполненной страхом и отвратительным запахом разлагающейся плоти, исходившим от Хабиба. Казалось, он размышлял или прислушивался к чему-то, слышному только ему одному.

– Скажи мне, бач-и-кака, мягко спросил Сулейман, используя слово, которым близкие родственники называют племянника, – что ты имел в виду, говоря, что теперь только одна дорога отсюда?

– Они везде, – ответил Хабиб. Ухмылка во весь рот и пристальный взгляд психически больного человека искажали черты его лица. Махмуд Мелбаф переводил, шепча мне прямо в ухо: «У них недостаточно людей. Они заминировали все главные тропы, ведущие с гор. С севера, с востока, с запада – всё заминировано. Только на юго-востоке путь свободен: они думают, что вы не будете пытаться уйти этой дорогой. Они оставили этот путь свободным, чтобы подняться сюда и схватить вас».

– Мы не можем идти этой дорогой, – прошептал Махмуд, когда Хабиб внезапно замолк. – Русские удерживают долину к юго-востоку от нас – это их путь на Кандагар. Они придут за нами именно оттуда. Если мы пойдём в этом направлении – все погибнем, и они знают это.

– Теперь они на юго-востоке. Но завтра, только один день, все они будут на дальней стороне горы, на северо-западе, – сказал Хабиб. Голос его по-прежнему был спокоен и невозмутим, но лицо искажала злобная гримаса горгульи, и этот контраст действовал нам на нервы. – Только немногие останутся, а все остальные будут ставить последние мины на северо-западном склоне, когда рассветёт. Их там будет мало, и если вы устремитесь на них, атакуете их, дадите им бой завтра на юго-востоке, вы сможете прорваться и уйти.

– Сколько их всего? – спросил Джалалад.

– Шестьдесят восемь человек. У них миномёты, ракеты и шесть тяжёлых пулемётов. Их слишком много, чтобы вы могли прокрасться мимо них ночью.

– Но ты ведь сумел прошмыгнуть, – сказал Джалалад с вызовом.

– Они не могли меня видеть, – так же невозмутимо ответил Хабиб. – Я для них невидим. Они не могут меня видеть, пока я не всажу им нож в горло.

– Это смешно! – прошипел Джалалад. Они солдаты, и ты солдат. Если ты можешь проскользнуть мимо них незамеченным, мы тоже сумеем.

– А разве ваши люди возвратились? – спросил его Хабиб, впервые обращая свой взор маньяка на молодого бойца. Джалалад раскрыл было рот, чтобы ответить, но слова словно утонули в маленьком бурлящем море его сердца. Он опустил глаза и покачал головой. – Можешь ли ты войти в их лагерь, как я, чтобы тебя никто не видел и не слышал? Если попытаешься прокрасться мимо них, ты умрёшь, как это случилось с твоими друзьями. Ты не можешь пробраться мимо них. Я могу это сделать, а ты – нет.

– Но ты думаешь, что мы сумеем прорваться с боем? – Халед задал вопрос мягко, негромко, но мы почувствовали, насколько важен для него ответ.

– Сумеете. Это единственный путь. Я облазил все горы, подбирался к врагам так близко, что слышал, как они чешутся. Именно поэтому я сейчас здесь: пришёл сказать вам, как спастись. Но за эту помощь я назначаю цену: всех, кого вы не убьёте завтра, тех, кто выживет, вы отдадите мне.

– Хорошо, хорошо, – согласился Сулейман, стараясь успокоить его. – Давай, бач-и-кака, расскажи нам всё, что знаешь. Мы хотим всё узнать от тебя. Садись с нами и расскажи обо всём. Извини, но накормить тебя мы не сможем – нет еды.

– Еда есть, – перебил его Хабиб, указывая куда-то в тень на краю лагеря за нашими спинами. – Я чувствую запах пищи.

И верно: гниющее мясо мёртвой козы – обрезки харама, запрещённого в пищу для мусульман, – лежало маленькой кучкой на раскисшем снегу. Несмотря на холод и снег, кусочки сырого мяса давно начали разлагаться. С такого расстояния мы не могли этого учуять, но Хабиб, как видно, мог.

Реплика безумца вызвала долгую дискуссию: допустимо или нет по религиозным канонам есть харам. Бойцы соблюдали предписания веры не слишком строго: молились ежедневно, но не в полном соответствии с требованием для шиитов молиться три раза, и для суннитов – пять раз в день. Они были добрыми мусульманами, но не выставляли свою религиозность напоказ. Тем не менее, во время войны, когда человек подвергается многочисленным опасностям, им меньше всего хотелось пойти против воли Аллаха. Они были моджахедами, вели священную войну и верили, что станут мучениками в момент своей смерти в бою и обеспечат себе тем самым место на небесах, где их будут ублажать прекрасные девы. Они не желали осквернять себя запрещённой пищей, когда райское блаженство, положенное мученикам, было так близко. Следует отдать дань крепости их веры: дискуссия о запретном мясе – хараме – даже не возникала, пока мы жили впроголодь целый месяц, а потом ещё пять дней вообще ничего не ели.

Что касается меня, я признался Махмуду Мелбафу, что думал о выброшенном мясе почти постоянно в течение последних нескольких дней. Я не мусульманин, и это мясо для меня не запретно. Но я так тесно сжился с моджахедами, был рядом с ними столько тягостных недель, что связал с ними свою судьбу. Никогда бы не стал что-то есть, когда они голодали. Я мог бы пойти на это, только если бы они согласились разделить эту пищу со мной.