За правое дело - Василий Семёнович Гроссман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Ну так, придется вместе поработать, – сказал Еременко и положил свою большую ладонь на план города, – погляди на свое хозяйство. – Он усмехнулся и добавил: – Ты, я знаю, дипломатом был, у нас тут без дипломатии обходится: вот немец, а вот мы.
Еременко посмотрел на план города, потом на Чуйкова и вдруг сердито спросил:
– Что ж это ты, гимнастику каждое утро делаешь, толстеть не хочешь?
– А командующий немного того, – улыбнувшись глазами, сказал Чуйков и отвел руки от живота.
– А что делать, – жалующимся голосом сказал Еременко. – Характер спокойный – раз, возраст – два, работа такая – сидишь день и ночь в подземелье, ранение – это четыре, ходить пешком трудно.
Еременко с прозаической обыденностью пожилого председателя колхоза стал объяснять Чуйкову, каковы ресурсы армии, что требуется от нее и от самого Чуйкова.
– Видишь, какое дело, – говорил он, водя пальцем по карте и рассказывая Чуйкову о положении на фронте, – ты сам все посмотришь, сам познакомишься, во всем убедишься. Воевать будешь в городе, а не в степи. Подготовь себя к этому. Ты забудь, что у Волги два берега. Один берег только и есть у Волги – правый. Понятно? А? Я советую тебе – левый берег забудь!
Еременко не любил громких и красивых слов. Он считал: люди шли на войну, захватив с собой весь свой житейский груз. И потому нравился красноармейцам Еременко. Перед замершим строем, в грозную минуту, когда молодые капитаны и майоры ожидали раскатистых и выспренних слов генерала, он вдруг, морща нос и усмехаясь, заводил с солдатами разговор о табаке, сапогах и оставшихся дома верных и неверных женах.
Еременко уставился на Чуйкова и сказал:
– Понятно в общем, что от тебя нужно? Я храбрость твою знаю. Ты панике не поддашься. Это я тоже знаю.
Чуйков слушал выпрямившись, нахмурившись, пристально глядя перед собой, кровь прилила к его сильной шее, щекам, немного потемневшему лбу. Он ощутил, почувствовал вдруг забившимся сердцем, что речь идет о вещах бесконечно более важных, чем оборона рубежа.
Тряхнув головой, Чуйков проговорил:
– Могу заверить Военный Совет фронта и в его лице весь советский народ: сумею умереть с честью!
Еременко, сняв очки и снова морща лоб, сказал тонко и сердито:
– Умереть, умереть. На войне умереть очень просто. Сам знаешь. Не умирать тебя пригласили, а воевать пригласили.
Чуйков упрямо тряхнул курчавой головой, сказал:
– Буду держать Сталинград, а понадобится умереть – умру с честью.
Когда пришла минута прощания, они слегка смешались.
Еременко, поднявшись, сказал протяжно:
– Чуйков, смотри…
И показалось, он сейчас обнимет Чуйкова, благословит на трудный, страшный подвиг. Но Еременко, наоборот, в эту минуту с раздражением подумал: «Другой стал бы просить под такое дело и людей, и танки, и артиллерию, выжал бы из меня черт-те что, а этот и не попросил ничего».
Еременко сказал:
– Хочу предупредить тебя: не принимай решений сплеча. Сперва человек отрубит, потом человек жалеет. Верно ведь?
Чуйков усмехнулся, отчего лицо его стало еще суровей, и ответил:
– Постараюсь, но ведь натура.
Когда Чуйков проходил через подземную приемную, оба адъютанта, глянув на темное лицо его, точно по команде вскочив, стали смирно.
Он прошел мимо них не обернувшись и поднялся из блиндажа по крутым деревянным ступеням, задевая широкими плечами земляные стены.
Несколько времени он, жмурясь от яркого дневного света, оглядывался вокруг – перед ним лежали дубовые рощи, поля Ахтубинской поймы, серые деревянные дома.
А вдали, за блестевшей на солнце Волгой, белел Сталинград – разрушенный город казался радостным, живым, мраморным, белым, величаво стройным и грациозным.
Но он знал, что город мертв и разрушен.
Чуйков смотрел на город исподлобья, приложив ладонь к бровям. Почему такими живыми казались эти развалины? Было ли то видение прошлого, мираж, а быть может, видение будущего? Что ждало его среди этих развалин? Какая судьба?
Обернувшись лицом к востоку, он раскатисто крикнул своему адъютанту:
– Федька, машину сюда!
Этот голос услышали в блиндаже.
Адъютант Дубровин серьезно и протяжно проговорил:
– Да, такому Федору ох и сильно достается! А еще некоторые говорят: «Адъютанты настоящей войны не видят!»
18
Подполковник Даренский приехал в штаб Юго-Восточного фронта в деревню Ямы.
Почти все его бывшие сослуживцы по Юго-Западному фронту находились не здесь, а в деревне Ольховка на правом берегу Волги; там создавался новый фронт – Сталинградский.
Повсюду люди были новые, и лишь к вечеру Даренский встретил подполковника – сослуживца по оперативному отделу Юго-Западного фронта; тот ему рассказал, что обоими фронтами пока командует Еременко, но уже известно, что Еременко станет командовать одним Юго-Восточным; этот фронт объединяет армии Шумилова и Чуйкова, непосредственно прикрывающие город, и армии, расположенные в степном и межозерном районе от Сталинграда до Астрахани. На фронт, расположенный севернее города, едет новый командующий, будто бы Рокоссовский, тот, что зимой 1941 года командовал под Москвой армией.
О положении на фронте он не стал рассказывать, а только махнул рукой и сказал:
– Плохо, совсем плохо…
Знакомому Даренского не нравилось на новом фронте, и он жалел, что ему не удалось перейти в штаб, стоявший северо-западнее города.
– Там хотя бы в Камышин можно съездить, а при удаче и в Саратов, а тут, в Заволжье, верблюды да колючки. И люди здесь мне не нравятся, какие-то они… да вы сами увидите, там я всех знал и меня знали…
Даренский спросил, там ли Новиков, и подполковник ответил:
– Как будто нет, в Москву отозвали, – и, подмигнув, добавил: – Быков зато там…
Он спросил Даренского, есть ли у него квартира, и обещал его устроить в избе, где разместились офицеры связи. В избах жили кто пониже званием и должностью, а в землянках – те, кто поважней. В избе офицеров связи Даренский провел первую ночь, в ней и остался жить, ожидая назначения.
Офицеры связи (старший из них был в звании майора, остальные лейтенанты и младшие лейтенанты) вели однообразную жизнь. Они вообще-то были ребята хорошие и относились к Даренскому с
