Избранное - Борис Сергеевич Гусев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— В школе вам твердили одно — противоречия, учение о непротивлении и тому подобное — все так. Ну-с, а как вы истолкуете такую парадоксальную мысль о его сиятельстве графе: «Великое народное море, взволновавшееся до самих глубин, со всеми своими слабостями и всеми сильными своими (подчеркиваю: сильными!) сторонами отразилось в учении Толстого». Кто смелый? Напорете ересь — прощу для первого раза.
Василий Спиридонович знакомил нас с текстами произведений и статей Толстого, с его жизнью, которую он знал по дням. Он был в составе студенческой делегации Петербургского университета, выезжавшей вопреки запрету полиции на похороны Толстого в Ясную Поляну в 1910 году.
И вот, спустя много лет я приехал в Ясную. Увидел его кабинет, письменный стол с двумя свечами в подсвечниках. Свечи эти Толстой потушил сам последний раз ночью 28 октября 1910 года. И последний раз проехал по «прешпекту» — главной улице Ясной Поляны, по которой он юношей отправлялся на Кавказ в поисках славы и подвигов; тридцатичетырехлетним поручиком и уже знаменитым писателем привез в свое родовое имение, восемнадцатилетнюю хозяйку — Сонечку Берс, и минуло еще почти полвека до того рокового дня, когда он навсегда покинул свою Ясную.
2Около полуночи. Тишина. Ясная Поляна во тьме. В графском доме, не пожелав друг другу доброй ночи, разошлись по своим комнатам на покой хозяйка Софья Андреевна и ее младшая дочь Александра — последнее время мать и дочь почти не разговаривали друг с другом.
Фанатичная по натуре, дочь вела борьбу с матерью, защищавшей интересы других детей. Но к этой борьбе примешивался еще недобрый и небескорыстный честолюбивый азарт. Тут дочь сходилась с резким, непримиримым и самым яростным последователем толстовских идей В. Г. Чертковым, который вольно или невольно поддерживал и разжигал конфликт между Львом Николаевичем и Софьей Андреевной.
И получалось… Софья Андреевна права со своей точки зрения — матери, хозяйки дома и просто пожилого человека, не желавшего менять привычные условия в Ясной на простую избу.
Чертков прав как первый апостол и друг, отдававший все свое время и все свои средства на пропаганду идей учителя и требующий за это внимания к себе.
Старшая дочь Татьяна тоже права, советуя матери помириться с Чертковым. «Милая маменька… Папа любит Черткова? Так и на здоровье!.. Бросьте это безумие», — писала она в Ясную 13 января, имея в виду создавшуюся напряженность в отношениях между близкими Л. Н. Толстого.
Наконец, сын Илья был тоже по-своему прав, иронизируя над отцовской проповедью аскетизма. При этом сын приводил тот резон, что сам Лев Николаевич в молодые годы мыслил и поступал иначе. Были и цыгане и кутежи, и карточные игры, так что однажды он чуть не проиграл свою Ясную Поляну.
Словом, все были правы. Не прав только он… И все они, враждующие между собой, забывали о том, что Льву Николаевичу уже 82 года. И не щадили…
…В небольшой темной комнате на диване лежит человек. Он страдает. Он знает, что должно случиться сейчас, и думает, как бы перенести это, удержать себя от гнева. Чаша терпения, кажется, переполнена… «Терпеть, смириться», — твердит он себе. Но вслед за этой другая мысль не дает покоя: во имя чего смиряться?
Так было всегда. Он смирялся, мучил себя, потом бунтовал; молил бога, своего бога, чтобы вселил в его душу лишь добрые чувства, любовь к ближним, равно к худым и к хорошим, но при виде зла и жестокости, при виде людских страданий впадал в страшный гнев. Если б гнев этот он носил в себе и молчал, как молчали во гневе и скорби миллионы его братьев, это никого бы не встревожило. Но он говорил и писал. А каждое его слово становилось тотчас известно всему миру. Становилось известно всему миру, что русский император — слабый и ограниченный человек, а все его правительство не что иное, как большой разбойник, «Чингисхан с телеграфом».
В совете министров Российской империи сердились, и обижались, и обдумывали, что предпринять. Министры, люди образованные, воспитанные, в молодости почитывали «Колокол», заучивали абзацы из письма Белинского Гоголю более для того, чтобы блеснуть перед барышнями, нежели затем, чтобы удовлетворить нравственную потребность, и платили по 25 рублей ассигнациями из папенькиного кармана за экземпляр «Что делать?» Чернышевского. С возрастом, как водится, образумились; пошли чины, удобные, выхлопотанные теми же папеньками «выдуманные фиктивные места и нефиктивные тысячи». И, уже внутренне содрогаясь, прочли в его «Воскресении» о себе:
«И мыслью пробежав по всем тем лицам, на которых проявлялась деятельность учреждений, восстанавливающих справедливость, поддерживающих веру и воспитывающих народ, — от бабы, наказанной за беспатентную торговлю вином, и малого за воровство, и бродягу за бродяжничество… и тут же эту несчастную Лидию за то только, что от нее можно было получить нужные сведения, и сектантов за нарушение православия, и Гуркевича за желание конституции, — Нехлюдову с необыкновенной ясностью пришла мысль о том, что всех этих людей хватали, запирали или ссылали совсем не потому, что эти люди нарушали справедливость или совершали беззаконие, а только потому, что они мешали чиновникам и богатым владеть тем богатством, которое они собирали с народа… Эти чиновники, начиная… от сенатора и Топорова, до всех тех маленьких, чистых и корректных господ, которые сидели за столами в министерствах, — нисколько не смущались тем, что страдали невинные, а были озабочены только тем, как бы устранить всех опасных».
В большой кипучей толпе, где все суетятся, занятые своими заботами, и совсем не все понимают, что вообще кругом происходит и почему одни веселы и богаты, а другие несчастливы и бедны, вдруг раздается сильный и отрезвляющий голос: «Вот они, воры, смотрите, как полны их карманы!» Толпа настораживается, а кое-кто уже бежит к забору хватать колья. Воры, к которым протянулся указующий перст, бьют себя в грудь и уверяют, что они честные, но сами-то они знают, что шарят по чужим карманам и что раньше или позже истина обнаружится и тогда, пожалуй, не сносить головы…
