Марина Цветаева. Письма 1933-1936 - Марина Ивановна Цветаева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ну, попытайтесь, м<ожет> б<ыть> и воскресите — не его (думаю, его тайна: Und wir sind von jenen Asren — Welche sterben wenn sie lieben[2063], я его тайны не выдаю, она в каждой его напечатанной строке) — не его, а что*-то — в нем, хотя бы интерес к самому себе. Мне это не удалось, и я с этим интересом к нему — одна осталась. Если когда-нибудь встретимся — расскажу.
В воскресенье, 20-го, его вечер[2064], два стиха прочтет сам, остальное — Смоленский[2065] и Одоевцева[2066], самые непереносимые кривляки из всех здешних молодых поэтов. Еще — Адамович почитает: Ш<тейге>р — его выкормыш[2067].
_____
Вчера, у Унбегаунов (Вы о нем наверное слышали: блестящий молодой ученый — филолог — получил премию[2068] — читает здесь и в Бельгии — русский немец вроде Даля[2069] — неустанный пешеход — мой большой друг) — много говорили о Вас, с моей помощью — целый вечер. Wilde рассказывал про теленка, Зуров про летнюю встречу с Вами и биографическое, я противуставляла Вас одного — всем молодым парижским (м<ожет> б<ыть> были и обиды…), цитировала: — «Хочу в Испанию, хочу в Россию, хочу в Германию… — но мне хорошо и здесь» — (А Штейгер не хочет ни в Испанию, ни в Россию, ни в Германию, ни ко мне в Ванв, ни, главное, к себе).
Дать можно только богатому и помочь можно только сильному — вот опыт всей моей жизни — и этого лета.
Но не слушайте меня, Юрий Павлович, — попытайтесь. М<ожет> б<ыть> Ваши дары (в меру) — и придутся.
<Приписка на полях:>
Спасибо за Германию. С нею — умру.
_____
Бальмонт совсем выздоровел, провела с ним недавно три часа в восхищенной им беседе, но продолжает жить в сумасшедшем доме[2070], п<отому> ч<то> там — больше чем за полгода — задолжал. (Так продолжают брать в кредит с отчаянья…)
Бунин то в Риме, то в Лондоне.
Зайцев потолстел, поважнел и всей душой предан Генералу Франко[2071] — так и ходит с поднятой рукою и даже — ручкой. («Merci, merci, merci…»)
О себе. Пишу Мой Пушкин (прозу) и жду у моря погоды с моими пушкинскими переводами, за устройство которых (с любовью) взялись Слоним и Вейдле, но о которых пока ни слуху ни духу[2072].
Еще о себе: погибаю под золою трех дымящих печей qui me prennent le plus claire de mon temps[2073] (пол-утра сжирают!) — под грудами штопки — сын растет и рвет, а у меня нет Frau Aja, которая бы посылала, как — помните? «Da — die neuen Hemde[2074] fur den lieben Aug<u>st! Mag er sie gesund und fr*hlich verwachsen und zerreissen…»[2075] и под грудами посуды — и под грудами стирки: нас четверо, а руки одни: мои.
Сначала 1917 г.—1922 г. — зола России, потом: 1922 г.—1937 г. — зола эмиграции, не иносказательная, а достоверная, я вся под нею — как Геркуланум[2076] — так и жизнь прошла.
Не жалейте!
МЦ.
<Приписка на полях:>
Что мне Вам подарить: вещь, а не книжки и фотографии. Летом будет оказия. Я серьёзно спрашиваю — подумайте. Вещь на каждый день и навсегда. У меня есть флорентийский портсигар — Вы курите?
Впервые — Русский литературный архив. С. 229-230 (с купюрами). Печ. полностью по СС-7. С. 404-406.
114-36. А.С. Штайгеру
Vanves (Seine)
65, Rue J<ean->B<aptiste> Potin
30-го декабря 1936 г., среда.
Я не хотела писать Вам сгоряча того оскорбления, хотела дать ему — себе — остыть, и тогда уже — из того, что останется… (Осталось — всё.)
Но нынче этому письму — последний срок[2077], я не хочу переносить с собой этой язвы в Новый Год, но по старой памяти бережения Вас не хочу также начинать им Вашего нового, нет, получи*те его в последний день старого, в последний день нашего с вами года, а дальше уж — у каждого свой: год — и век.
Начну с того, что та*к оскорблена как Вами я никогда в жизни не была, а жизнь у меня длинная, и вся она — непрерывное оскорбление. (Не оскорбляли меня только поэты, ни один поэт — никогда — ни словом ни делом ни помышлением (Вы — первый), но с поэтами я мало жила, больше — с людьми.)
Но если Вы, самим фактом оскорбления меня, попадаете в закон моей судьбы, то содержанием его Вы из него выступаете.
Если бы между тем Вами непрерывных зовов к себе — и тем — «большого путешествия по Швейцарии» без оставления адреса[2078] была бы наша живая встреча — я бы, пожав плечами, поняла: Вы могли ждать меня не такою, Вас например могли испугать мои седые волосы[2079] (говорят, в юности это очень страшно) — хотя, по мне, матери взрослого сына и не полагается молодости, — могло удивить, что я на 6 лет старше, чем на своем последнем вечере[2080], могли не понравиться мои пролетарские руки, которых Вы на моих вечерах могли не разглядеть и никак уже не могли разглядеть в моих письмах — Вы просто могли меня (ту, в письмах) не узнать — бывает —
— и я бы вчуже, по слухам (такого «бывания») — поняла.
Но между Вами, непрерывно звавшим меня к себе сейчас, именно — сейчас, сейчас, а не потом — и т. д. — и Вами «большого путешествия по Швейцарии» и «разрешите мне заехать к Вам Вас поблагодарить» — нашей встречи не было, нашей очной ставки не было, ничего не было, кроме все той же моей любви к Вам.
