Из тупика - Валентин Пикуль

Принимали по кошельку: у кого много — садись, у кого жидко — оставайся на «Ярославне», которая вернется в Архангельск. Много разыгралось трагедий на морском льду, много было слез и вечных разлук… На лед неожиданно спрыгнул эсер и экс-министр народного просвещения Борька Соколов.

— Куда? — закричал ему Чаплин.

— На «Ярославну»… как-нибудь выкручусь.

— Постой! — звали его с ледокола.

— Ты же был секретарем и другом Керенского…

— Плевать, — неслось со льда.

— Ты издавал в Париже «Бюллетень» против большевиков…

— Плевать, — уже тише.

— Тебя не помилуют, как нашего министра…

— …а-ать! — и все затихло.

Сгорбив плечи и сунув руки в карманы пальто, уходил в сторону «Ярославны» экс-министр Борька Соколов. С ледокола спрыгнула еще какая-то тень и быстро побежала по льду — прочь…

— Пристрелить бы их, пока не поздно, — сказал Чаплин. — Но теперь это ни к чему: пусть посидят в казематах Чека.

Корабли разошлись — навсегда…

Миллера занимала сейчас позиция лорда Керзона:

— Будет демарш с его стороны или не будет? О чем думают там эти англичане?

На подходах к Горлу ледокол перехватил радиограмму, уже советскую: на всем Севере отменялась смертная казнь, реввоенсовет Шестой армии призывал офицеров и солдат армии Миллера бросить оружие и включиться в общую борьбу с жестоким врагом № 1 — разрухой, голодом, холодом…

Ледокол грузно ломал льды — впереди лежала мгла, которую было не разрушить форштевнем. Ветер, тоска, коньяк, смятение…

Ах, Россия! Как высоко замело тебя снегами, снегами, снегами.

Свистят провода над сугробами, а по ним, тонким и стылым, — выкрики борьбы, возгласы побед и стоны поражений; все это слушает сейчас мир по проводам. А выше — бездонная прорва неба, черная или багровая, и там уже царствует новое детище Человечества — эфир…

20 февраля отзвуки победы ликуют в промерзлой меди, что стелется над мостами и падями, течет в лесу — через медвежий бурелом, ухлестывает напролом — в беличью снеговую синь.

Послушаем и мы, коснувшись провода:

«Катя родила, а Ваню повесили. Целую».

«Губисполком просит к открытию съезда десять пачек курительных папирос „Мечта“ для товарищей делегатов».

«Третий путь свободен, воды нет, замерзла».

«Срочно высылайте пулеметы, кулаков расстрелять».

«Шенкурск покорно признает власть Советов и просит мыла»…

Все это — не то, не то, и радиотелеграфист задерживает сумбурный поток. Сейчас провод свободен для главного. Течет весть — благая весть! — в потоке электронов через Вологду, она рвет все препоны, бежит над крышами подмосковных дач, добираясь до стен Кремля… И весть эта ложится на стол в кабинете Ленина.

«Сегодня в час 154-й Красный полк вступил на посрамление мировой буржуазии, на радость международному пролетариату в советский Архангельск. Население встретило восторженно — хлебом-солью… большие склады военного снаряжения и продовольствия находятся в полном порядке… Б городе порядок образцовый. Мезень — Пинега, куда сообщили по радио, что введена Советская власть в Архангельске, восторженно приветствуют советские войска за освобождение от гнета насильников…»

Один из фронтов войны за Советскую власть — самый недоступный, самый жестокий, самый сложный — был торжественно закрыт под Архангельском. Оставив гарнизоны в кулацких селах и лесных городишках, войска Шестой армии быстро шли на переформирование, чтобы, отдохнув и обновив оружие, рвануться на другие фронты.

А на площади Архангельска остался стоять английский танк.

Он так и стоит — до сих пор. Его берегут.

Его берегут музейные работники. Это история.

А историю всегда надобно уважать.

Глава восьмая

Ночной мрак был разбросан, вместе со льдом, впереди по курсу. Снаряды из носовой пушки, склоненной к борту, рвали ледяной пласт. Ледокол с грохотом влезал косым штевнем на лед, сизая толщь, не выдержав тяжести корабля, шумно трещала под его днищем, и машины рвали «Минин» опять на лед.

И так раз за разом — скрежет днища, треск льда, покачивание, снова удар и наползание на лед. Все содрогалось на «Минине», объятом ночью, и по каюте катались бутылки из-под коньяка. Генерал Миллер велел пробить эту ночь позывными мощной радиостанции: когда же, черт возьми, англичане раскачаются с демаршем?

Да, лорд Керзон, уступая просьбам Миллера, обратился к Наркоминделу РСФСР с дипломатическим демаршем — весьма странным. «Вы легко поймете, — сообщалось в ноте, — что, ввиду того, что правительство Его Величества больше года в широкой степени ответственно за питание (?) и общее благосостояние (?) населения Северной области, в Англии создалось бы особенно тяжелое впечатление, если бы Советская власть прибегнула к суровым репрессиям против населения…»

Евгений Карлович Миллер сразу успокоился.

Он перехватил бутыль, ползавшую по столу, налил коньяку:

— Запросите Мурманск: готовы ли там принять нас?

Мурманск был готов. И принять и поставить Миллера к стенке.

На громадном просторе, почти от самого Петрозаводска до древней избушестой Колы, раскинулась белая армия, уже не имевшая вождя. Мурманск — последняя отдушина, через которую еще можно бежать до Лондона, Парижа и дальше — вплоть до прерий Австралии, даже в сельвы Бразилии…

Чесменская радиостанция на Горелой Горке денно и нощно держала связь с ледоколом «Минин», на борту которого собрались люди — не чета Ермолаеву. Но Ермолаев не бежал, и его резолюция: «Схватить заговорщиков и уничтожить их путем утопления!», — эта резолюция для мурманских подпольщиков еще оставалась в силе. Ермолаев велел лейтенанту Юрасовскому приготовить орудия своего эсминца к огню.

— Так… на всякий случай, — сказал генерал-губернатор, вдруг ощутив себя самым главным на русском севере.

20 февраля, едва дошла до Мурманска весть о падении Архангельска, собрались в вагоне у Безменова мурманские большевики; здесь же был и Цуканов с «Ксении»; покуривал, весь настороже, машинист Песошников: он был старше всех по возрасту, многое повидал…

— Точка! — подал он голос в конце собрания. — Павел, ты пока помолчи, я скажу сейчас… Они, — он кивнул на дверь, — тоже не пальцем деланы, соображают… А что, если завтра? — И повторил: — Завтра!..

В ночь на двадцать первое ударили в окно казармы пленных красноармейцев, работавших в порту на разгрузке. Вскинулась белая тень за окном, припала к стеклу, продышав изморозь толстыми губами.

— Завтра, — сказали. — В полдень, по сигналу. Как выстрелит пушка на «Юрасовском» — так и начинай…

Завтра… завтра! День вставал над океаном, текли ветры вдоль каменного коридора залива. Отбили склянки на «Юрасовском», долго и нудно звенела на морозе чугунная рельса, призывая рабочий люд по местам. Расходились, согнутые от холода; под локтем каждого зажаты обернутые в газетку плоские завтраки — хлеб с маслом, конфетка к чаю. Казалось, день как день, он не сулит тревог особых — случайных. Рявкали, как всегда, маневровые, толкая через стрелки опостылевшие вагоны, которые расшатанно мотало на ослабленных стыках.

В полдень — четыре двойных динь-дона: склянки. И опять гудела рельса, зовущая на обед. Но выстрела с «Юрасовского» не было (почему?). Такелажники в порту с кровью сдирают с ладоней брезентовые рукавицы. Тросы — дрянь, старье, в колышках и ржави, немало докеров уже потеряло себе руки на этом деле. Замирают в ковше гавани паровозы, дружными ватагами ломит люд в пропаренные, как баня, столовки, тошниловки и харчевни. Многие пьют водку, — эти еще ничего не знают (пусть пьют).

Пленные красноармейцы, заломив шапки на ухо, разнесли по столам тарелки с супешником. Не присев, будто сорвались с голодного острова, быстро работали ложками, скоро черпая одну лишь гущу.

— Давай, — говорили, — размазывай. Успеть бы только горячего навернуть. Чтобы не с холодным пузом в драку залазить…

— Эй, ребятушки! — звала их повариха. — Вам картоплю?

— Некогда, мамашка… вечером доедим. — И пленные, толпясь в дверях, выскочили.

Выстрела не бмло (почему?). На смену пленным заталкивались в столовку, развозя валенками грязь по полу, портовики и солдаты гарнизона. Со звоном, с матюгами разбирали мятые миски, рвали у судомоек жирные мокрые ложки, выскальзывавшие из рук, словно рыбки, только что пойманные.

— Двигайся! — орали в очереди. — Чего, дурак, в «меньку» сунулся? Нешто барин такой, быдто в ресторан пришел… Еще читает!

Эти тоже ничего не знали. Час — выстрела нет (почему?). Те, у кого нервы послабее, уже перебегали в одиночку на «Ксению» — под защиту высоких стальных бортов.

Как раз в этот час, когда Мурманск еще обедал (когда и Ермолаев обедал тоже), машинист Песошников решил выстрела не ждать. Шагнул прямо в казарму комендантской команды. Оглядел лица солдат и подмигнул.